Глубокая человечность отличает миросозерцание Зенкевича. Он любит кровеносные сосуды, он тело зем-ли мыслит как тело человека..."
Отзывы на "Дикую порфиру" были многочисленны, но не однозначны. Книга пришлась по вкусу одним, у других вызвала противоречивые чувства, третьим внушила глубокий интерес к поэту. Иные же полагали, что в "Дикой порфире" возможности автора реализова-лись не полностью, и, возлагая на даровитого поэта большие надежды, ждали его новых книг.
При разрозненных отзывах, которые требуют особо пристального анализа, наметились линии дискуссион-ные, наиболее четко проявившиеся у Валерия Брюсова и Вячеслава Иванова. Оба столпа русского символиз-ма ревниво приглядывались к новой поэтической по-росли. Отклики двух поэтов старшего по отношению к Михаилу Зенкевичу поколения носят, несомненно, по-лемический характер. Это оправдывает более полное цитирование их статей.
В обзорной статье "Сегодняшний день русской поэ-зии" (1912) В. Брюсова, считавшегося высоким судьей всех стихотворных начинаний, сказано: "Хотелось бы приветствовать молодого поэта с этими попыт-ками вовлечь в область поэзии темы научные, мето-дами искусства обработать те вопросы, которые счи-таются пока исключительным достоянием исследо-ваний рассудочных. Но чтобы подобное творчество имело свое значение, надобно, чтобы оно не довольство-валось повторением научных данных, а давало нечто свое, новое. Поэт во всеоружии знания должен силой творческой интуиции указывать пути вперед, давать новый синтез за теми пределами, на которых останав-ливается ученый. Все это еще не под силу г. Зенкевичу, и большею частью он довольствуется пересказом изве-стных данных о "допотопных" чудовищах, о металлах и т. д. Не выработан и язык поэта, который слишком любит шумиху громких слов, думая, вероятно, что они лучше выразят "стихийность". В действительно-сти воображение решительно отказывается что-либо представить, когда ему предлагают строфы вроде сле-дующих: И в таинствах земных религий Миражем кровяных паров Маячат вихревые сдвиги Твоих кочующих миров.
Тем не менее, эта часть книги г. Зенкевича остается наиболее интересной, так как в ней он пытается внести что-то новое в русскую поэзию. В стихах, посвященных современности, он продолжает быть не шаблонным, ме-стами интересным, но в них слишком много надуманно-сти, нет легкого взлета подлинной поэзии".
Вызывает удивление быстрота откликов на книгу и сопутствующая ей быстрота полемики откликающихся на нее. Мы невероятно отстали от мастеров 10-х годов нашего века.
В качестве возражения Брюсову Вячеслав Иванов дал свою характеристику "Дикой порфиры" в обзорной статье "Marginalia": "Живо заинтересовала меня книга стихов Зенкеви-ча "Дикая порфира" (изд. "Цеха поэтов", СПБ. 1912); и так как Валерий Брюсов ("Русская мысль", июль, "Се-годняшний день русской поэзии"), приветствуя автора, тем не менее, дает более холодную оценку его книги, чем какой она, по моему мнению, заслуживает, мне хо-чется высказать по ее поводу несколько замечаний.
Мне кажется она доказательством возможностей крупного дарования. Сила, строгость и самостоятель-ная звучность стиха примечательны, контуры и замыс-ла, и словесного воплощения обличают большую са-мобытность, преодолевающую подчинение образцам.
Пафос Зенкевича вовсе не научный пафос: дело не в по-пытках вовлечь в область поэзии "темы научные", и я бы не упрекнул молодого поэта в том, что он "доволь-ствуется повторением научных данных". Зенкевич пле-нился Материей, и ей ужаснулся. Этот восторг и ужас заставляют его своеобычно, ново, упоенно (именно упо-енно, пьяно, несмотря на всю железную сдержку созна-ния) развертывать перед ними - в научном смысле со-мнительные картины геологические и палеонтологи-ческие.
Поэтическая самостоятельность этих изображений основывается на особенном, исключительном, могу-щем развиться в ясновидение чувствовании Мате-рии. Оно же так односторонне поглощает поэта, так удушливо овладевает его душой, что порождает в нем некую мировую скорбь, приводит его к границе философского пессимизма. Между строками его гимнов слышится тоска по искуплению и освобож-дению человеческого духа, этого прикованного Про-метея. Отсюда ропот и вызов - глухие, недосказан-ные, отнюдь не крикливые и не площадные, какие столь типичны были в период недавнего модного "богобор-чества".
Перед нами отпечатлелась в этих стихах начальная работа самобытно ищущего духа. Я желал бы только, чтобы автор не развлекся и не утешился ну, хотя бы литературным мастерством и ремеслом. Настал век специалистов по стиху, эта специальность может по-страдать от излишней серьезности и всяческой "духов-ной жажды"... Мудро предостерегал Вал. Брюсов мо-лодых поэтов наших дней: им "при всем их порывании в стихийность угрожает одно: впасть в умеренность и аккуратность". Со словами Брюсова, обращенными к Зенкевичу: "поэт, во всеоружии знания, должен силой творческой интуиции указывать пути вперед, давать новый синтез за теми пределами, на которых останав-ливается ученый; все это еще не под силу г. Зенкевичу", с этими словами я также вполне согласен; но дело, ра-зумеется, не в выработке научнообъективного синтеза, а в обретении путей собственного духа... Со страхом смотрю я на будущее Зенкевича: если он остановится, его удел ничтожество; если не успокоится - найдет ли путь?"
Характеристика Вячеслава Иванова, его замечания и его прогнозы .начала века удивляют своей Точностью и глубиной сейчас, в конце века. Он многое угадал в Михаиле Зенкевиче, в его дальнейшем пути, хотя этот путь проходил в трагическую эпоху, предсказать ха-рактер которой не мог никто.
Рецензенты сходились на том, что в "Дикой порфи-ре" чувствуется мощь. Поэт, носитель этой мощи, испу-гался ее. Таковы логика и алогизм поэзии в революци-онную эпоху. Личности дано было в ту пору сомнитель-ное "благо" отдать свою мощь толпе, всеобщему, стихийному, раствориться в нем.
Уже за пределами "Дикой порфиры" (в стихах 1912-1914 гг.) видится как бы традиционное, но глубо-ко естественное и - главное - присущее Михаилу Зенкевичу тонкое, акварельное, а подчас и графиче-ское, черно-белое письмо: Парным дождем мутились дали, И медленней и тяжелей С курлыканьем на луг спадали Станицы взмокших журавлей. Когда ж сошник свой врежет ярко Пред ночью в тушь кровавый диск, То кобчики меж сучьев парка Визгливей поднимают писк. И в сумерках пугливо-чуток На лиловатой синеве Шумливый спуск усталых уток К болотной молодой траве. ("Уже за хищной бороною...")
Если говорить о влияниях, то они многообразны и трудно определимы в силу того, что все эти влияния Михаил Зенкевич переплавил в своей плавильне. Здесь и Ломоносов, и Державин, и Бодлер с его "Цветами зла", и Эредиа с его "Трофеями". Не лишне упомянуть Брюсова, Городецкого с его языческой "Ярыо" и Хлеб-никова с его страстью обнажать корни истории и слова. Если кому-либо захочется к этому перечню добавить Леконта де Лиля, то он не будет неправ, тем более что Михаилу Зенкевичу принадлежит прекрасный перевод его стихотворения "Сон ягуара", включенного в книгу "Дикая порфира" и идущего рядом с его же блестящим переводом "Утренних сумерек" Шарля Бодлера.
В свою очередь "Дикая порфира" Михаила Зенке-вича оказала и, смею утверждать, продолжает оказы-вать влияние на поэзию последующих за ее выходом десятилетий. Следует назвать "Рысь" и ранние стихи Ильи Сельвинского, "Орду" и "Брагу" Николая Тихо-нова, "Юго-Запад" Эдуарда Багрицкого, "Золотое се-чение" Леонида Лаврова, "Устойчивое неравновесие" Георгия Оболдуева, "Память" Бориса Слуцкого, кото-рый признался мне в одной из бесед в учении у Зенке-вича.
Обозревая творческий путь поэта, незачем искать у него буквального соответствия образов конкретным фактам и событиям: вот канун революции, вот револю-ция, гражданская война, пятилетки, Отечественная война и т. д. Михаил Зенкевич принадлежит к масте-рам, которые не рассматривали свое творчество как иллюстрацию к истории и современности. Творчество, хотя, несомненно, и связано с историей и современ-ностью, имеет самоценное значение - как выражение той или иной индивидуальности, личности, таланта или гения.
На переломе истории после октября 1917 года уже заполняли воздух и печатные полосы многочисленные голоса ораторов и журналистов, а с ними и стихотвор-цев, беллетристов, драматургов, яростно откликаю-щихся на злобу дня: одни - "за", другие - "против". Процветали, ибо поощрялись властью, оды, дифирам-бы, марши. Михаил Зенкевич не торопился, не ломал свой голос, не приспосабливался к новым условиям. Он продолжал воплощать в слово то, что и прежде. Новые его произведения, созданные после "Дикой порфиры" и именовавшиеся "Четырнадцать стихотворений", "Под мясной багряницей", "Лирика", "Пашня танков" и дру-гие, могли бы выйти под названием "Дикая порфира, книга вторая", "Дикая порфира, книга третья". Наме-ревался же Осип Мандельштам после первой книги "Камень" следующую за ней назвать "Второй камень" (назвал "Tristia").
