Помню, еще в пору дружного антиутопизма мне пришло на ум: разве только идея социальной гармонии "противоречит действительности"? Разве идея науки - идея рациональности и закономерности - не противоречит наблюдаемой нами стихийности природы? Разве идея религии - возможность вечной жизни - не противоречит тлену кладбищ? Об этом противоречии знал Платон, называвший, например, движение "философской выдумкой", "мифом" (а слово "миф" в индоевропейских языках синонимично "мечте", "желанному будущему", то есть "утопии"), знали немецкие романтики, отвечавшие на упреки в утопизме: "Каждая наука имеет своего Бога, который одновременно является ее целью. Для механики - это вечный двигатель... Для химии - камень мудрости. Философия ищет первопринцип. Математика - квадратуру круга... Политический деятель совершенное государство, вечный мир... Речь идет об идеалах, которые недостижимы и потому обманчивы, но их можно рассматривать как необходимую целевую проекцию" (Шиллер И.Ф. - Письма об эстетическом воспитании человека. Собр. соч. М.-Л., 1950, т. 6). Как всегда в эпоху общественных и интеллектуальных смут, нам не хватает спокойного аналитического подхода. Мы могли и не обращаться к Платону, довольно было бы заглянуть в новейшую историю, в 20-50-е годы, и разобраться с политикой Сталина - но не в отношении к литературе вообще (что было сделано), а в отношении к жанру утопии и научной фантастики. Рассуждение тут достаточно простое: если утопия - спутница тоталитаризма, если она активно помогала искоренению духа свободы, она должна была бы поощряться Сталиным. На деле мы наблюдаем прямо противоположную картину, причем динамика событий явственно совпадает с укреплением сталинской диктатуры. В 20-х годах еще была утопическая фантастика, которая в основном изображала коммунистов, завоевывающих Марс, Луну и везде устанавливающих коммунистический порядок. К началу 50-х такой фантастики уже не существовало, ее искоренили - хотя, казалось бы, она была вполне "правоверной" и даже пропагандистской. На это обратили внимание исследователи утопии, и зарубежные и советские; я могу сослаться на обзор "Социальное воображение в советской НФ 20-х годов" (Борис Дубин и Александр Рейтблат - в сб. "Социокультурные утопии XX века", вып. 6). Авторы установили, что к концу 20-х годов проводилась самая настоящая кампания против научной фантастики. Если в 20-е годы выходило по 25 книг за год, то в 1931 году - это уже новая историческая эпоха, сталинизм в классическом виде - выходит всего четыре книги. В 1933-34 годах после голода, на пороге массовых репрессий - ни одной. В 30-х годах была разогнана ленинградская секция научной фантастики (не просто разогнана, там были репрессированные и убитые). Во время этого воистину "великого перелома" с литературной сцены исчезли все значительные фантасты: уезжает антиутопист Замятин, уходит из жизни утопист Маяковский, перестают публиковать Булгакова. Авторы обзора подсчитали, что с 1930 по 1957 год - за 27 лет - было опубликовано всего лишь 300 фантастических произведений. Это считая все жанры, от романов до пьес и журнальных рассказов... Расправа с фантастикой не прошла бесследно. Жестокое и нищее время подавляло людей, им требовалась духовная компенсация, и запрещенная Сталиным утопия приобрела странную форму. Формой был... "социалистический реализм".
Говорят, что соцреализм был изобретен Максимом Горьким по прямому приказу Сталина и насаждался искусственно, с помощью кнута и пряника - с помощью репрессий и сталинских премий. На деле все было и так и не так. Происходили два параллельных процесса. С одной стороны, глупость, корысть и страх заставляли людей искусства рисовать советскую действительность в образе земного рая, а советского человека - в образе ходячей добродетели. С другой стороны, люди, даже чуждые официальной идеологии, нуждались в этом псевдоискусстве, они все-таки получали ощущение счастья: жить в такое время, в такой стране... Это результат бессознательного коллективного импульса, потребности в создании утопии или мифа о своей родине, своей земле. Об отношении сталинизма к утопии говорит еще один многозначительный факт (он уже отмечен зарубежными исследователями). В 20-е годы на волне революции образовалось множество утопических коммун, построенных на марксистском принципе. Были коммуны, которые экспериментировали с личной жизнью, были художественные, эстетические, причем их члены почти всегда были правоверными марксистами-ленинцами и ничего не имели против Сталина. Эти люди проповедовали самые что ни на есть социалистические идеи. Так вот, в те же 30-е годы коммуны были разогнаны - все, вплоть до эсперантистов... Над этим парадоксом стоит подумать. Дело, возможно, прояснит проходившая в то время кампания по реинтерпретации классики. Тогда стали возвеличивать гигантов прошлого: Толстого, Пушкина, Репина, Мусоргского, но в их творчестве выпячивалась обличительная функция, "срывание всех и всяческих масок" - критика самодержавия и крепостничества. Дискредитировалось прошлое, а с ним и мечта о прошлом - ностальгия. Взглянем на оба процесса как на нечто единое: не надо вспоминать и не надо мечтать... Утопию и ностальгию - долой! Лозунг "Вперед, к победе коммунизма!" стал пустым идеологическим штампом, на который никто не обращал внимания. Начиная с гибельного 1930 года искоренялась сама мысль, что возможно нечто лучшее - в прошлом ли, в будущем... Это лежало в основе борьбы с утопией. Мы невнимательно читаем Оруэлла: описывая тоталитарное мышление, он подчеркивает, что с позиций "полиции мысли" ересью были равно и ностальгия и мечта. Его герой, вспоминая детство - смутные воспоминания, - знает, что этого делать нельзя. Когда он мечтает во сне о будущем счастье, он тоже знает: это запретное. Когда он проходит через "перевоспитание пытками", - палач объясняет ему, зачем его пытали: "Запомните: прошлого не было, будущего не будет, есть настоящее". То, чем мы постоянно попрекаем Хрущева - его фраза: "Нынешнее поколение будет жить при коммунизме", - это смешной, курьезный, какой угодно, но элемент "хрущевизма", явления, которое все-таки было началом либерализации и не шло в сравнение со сталинщиной. При всей своей правоверности Хрущев достиг понимания - или эмоционального ощущения: мы жили в аду. С одной стороны, все было правильно, но с другой - он сам был соучастником преступлений, его вождем был преступник. Эмоции толкнули его к другой идеологии, которая как будто ничем не отличалась от сталинской, и тем не менее он уже не мог сказать: "Я другой такой страны не знаю..." Фактически он признал, что "нынешнее поколение советских людей" живет плохо. И прибег к утопии - в 1980 году оно будет жить хорошо. Утопия враждебна тоталитаризму потому, что она думает о будущем как об альтернативе настоящему. Наши теперешние лидеры - все еще коммунистические - тем и обозначают свой отход от тоталитаризма, что говорят: должно пройти еще десять лет, чтобы мы добрались до уровня хотя бы слаборазвитой страны. Утопия не может быть "помощницей тоталитаризма", ибо в основе тоталитарного строя лежит стремление убедить людей, что настоящее абсолютно, что о прошлом помнить не надо, а мечтать о будущем нельзя ни в коем случае. Живите настоящим - ничего лучшего быть не может. Поэтому любые романы, в которых изображался какой-нибудь двух- или трехтысячный год, даже самые правоверные и пропагандистские, с точки зрения Сталина были ересью. Они дерзко утверждали, что сегодняшний день - еще не вершина, не идеал, но все еще путь. Это и искоренялось.
Здесь возникает вопрос: что же, утопическое мышление - например, марксистское - стало оппозиционной идеологией? Бывшие носители утопии стали на практике ее врагами? Да, так и было. Сколько отправлено в ссылку, в лагерь, уничтожено слушателей и руководителей марксистских кружков! Это продолжалось и в хрущевские и в брежневские времена. Дело и в особенностях Марксовой идеи - о них мы поговорим несколько дальше, - и в общих закономерностях, которым подчиняется реализация утопического проекта. Чтобы в них разобраться, надо хотя бы кратко воспроизвести логику Карла Манхейма, основателя социологии знания и автора классической концепции утопии. Манхейм рассматривает утопию и идеологию как две фазы в жизни идеи - и в жизни идеологов. Сначала в сознании идейного авангарда общества рождается некий образ. Он создается и существует как инструмент критики реальности. С его помощью авангард организует духовную энергию общества на борьбу с существующим злом, направляет мысли к более совершенному миру. Затем, во второй фазе, борьба приводит к тому, что старое уступает место новому например, новому обществу. Оно конечно же не может быть таким, какое грезилось авторам утопического проекта. Пороки и зло частично разоблачаются, что-то исправляется, но далеко не реализуется тот идеал, к которому они стремились. И тогда в стане идейного авангарда общества происходит раскол. Одни остаются утопистами, они говорят, что идеал не осуществился, и начинают критиковать уже новое общество - с точки зрения идеала. Другие же люди - обычно те, кто после революции получили власть и теперь несут непосредственную ответственность за бытие общества, - они уже не могут стать его критиками. Они становятся апологетами действительности и, вопреки фактам, начинают утверждать, что идеал полностью воплотился в жизнь, что ничего другого они и не мыслили, что все хорошо. Так, по Манхейму, утопия превращается в идеологию. Утопия неотделима от критики, и в этом смысле она сопряжена с революционной идеологией. Другое дело - утопия после революции: тогда она вырождается в идеологию, это ее роковая судьба. Тоталитарное общество в ней уже не нуждается, оно вполне может быть создано и создается - при помощи квазирационального проекта. Здесь не нужна буйная фантазия, здесь нужен низменно-прагматический расчет. Вырождаясь в жизни государства, партии, социальной группы, личности в идеологию, утопия продолжает подпольно существовать и как литературный жанр, и как образ мысли, а при тоталитарном строе создает новые модели. В том ее вечная борьба с господствующей идеологией.
