А как можно было не стать поклонником Горького в те времена? Авторитет его был огромен, слава оглушительна, войти в состав «Новой жизни» стало бы большой честью для меня. Ну и пусть интернационализм, что ж такого. Обязательно пришел бы туда. Если б меня, конечно же, не отговорил мой отец; но он ни разу не отговорил меня ни от одной глупости.
Другой вопрос, что Горький не желал и не умел участвовать в реальной политике, вгрызаться в драчки, посягать на места в думах, собраниях и комитетах. И вскоре я понял бы, что нужно искать иную группу, собравшую реальных людей.
«Быть может, настоящие меньшевики?» - задумался бы я.
Ведь были же настоящие меньшевики, уже далекие от Плеханова, настаивавшие на необходимости эволюционного прихода к социализму. Как это тонко: настаивать на эволюции; как это ново.
Но нет, нет, нет - ведь они стремительно теряли свой авторитет, на выборах в Учредительное собрание меньшевикам светило три процента, едва ли к ним могло прибить сквозняком хоть одного стоящего человека.
А стоящие люди были. Скажем, если бы я узнал в те годы Савинкова… О, если бы я познакомился с ним!
Я ведь уже знал к тому времени повесть «Конь бледный». С ледяными руками и остывающим сердцем читал я эту настоящую черную книгу любого мыслящего подростка. Да что там подростка: Валерий Брюсов говорил о сочинении Савинкова как о превосходящем по качеству и замыслу любую вещь Леонида Андреева. А просто Савинков видел в лицо всех бесов, которых вызывал, в то время как Леонид Андреев всего лишь фантазировал.
Вы ведь знаете Савинкова? Да-да, террорист и поэт. Это он придумал, как убить министра внутренних дел Плеве в 1904-м, и великого князя Сергея Александровича годом спустя. Его приговорили к повешению, он сбежал в Румынию. Конечно же, в Первую Мировую воевал во французской армии. После отречения царя вернулся в Россию. У него были жесткие представления о том, что нужно делать: война до победного конца, введение смертной казни в армии за дезертирство и малодушие, и вообще желательно диктатура.
Как это все по-русски. Все, все, все. И монархия, и интернационализм, и диктатура, и эволюция. Как же все были удивительно правы.
Савинков поддержал несостоявшегося диктатора Корнилова, пытался объединить его с Керенским. Ничего не получалось. В итоге разругался с Корниловым, а Керенского он и так не очень уважал.
Все распадалось, ничего не шло им в руки, никому из них не везло.
Мало кто помнит, что 25 октября Савинков пытался освободить Зимний дворец от красногвардейцев. Ах, если бы Савинкову и его веселым казакам повезло, какой, черт возьми, фортель выкинула бы русская история. Какие обильные крови растеклись бы, не хуже, чем при большевиках.
Но было уже поздно. Лобастый к тому времени снял парик.
За несколько дней до савинковской авантюры, стремительным почерком лобастый написал: «…Чтобы отнестись к восстанию по-марксистски, т.е. как к искусству, мы… не теряя ни минуты, должны организовать штаб повстанческих отрядов, распределить силы, двинуть верные полки на самые важные пункты, окружить Александринку, занять Петропавловку, арестовать генеральный штаб и правительство, послать к юнкерам и к „дикой дивизии“ такие отряды, которые способны погибнуть, но не…»
Каков стиль, Боже мой. Поэзия! И сколь неукротима энергия. Если бы он не сорвал свой седой парик, парик загорелся б у него на голове. И даже Савинков на своих бледных конях смотрелся пред ним не более чем шумным и злобным ребенком.
О, зачем твои бледные кони, Савинков? О, закрой свои бледные ноги.
Никто из противников Владимира Ленина не смог совладать с властью в том октябре.
Они так и не сумели найти общий язык - Милюков, Набоков, Шульгин, Родзянко: «мать их за ногу», срифмовал Маяковский. И, кроме того: Корнилов, Керенский, Савинков, Церетели, прочие, прочие, прочие.
А Ленин не искал ни с кем общего языка: он просто уловил ровно то мгновение, когда можно было вскочить на железную подножку проносящегося мимо состава (это была История). Мгновением позже было бы поздно. Но он вспрыгнул, схватился за железное ребро, и оторвать его ледяной руки не смог уже никто.
Состав ворвался в Россию, как раскаленное железо в белые снега, и остались черные, в пепле и крови борозды. Время отпрянуло в стороны. Планета треснула, как арбуз. Голоса на перекрестках смолкли.
В те времена, вновь и вновь говорю я, правы были, наверное, все. Очень многие, очень многие были правы. Но что толку в их правоте, если никто из них не смог потребовать сразу и все: власть, эпоху, нацию, спасибо, сдачи не надо, что у вас там в углу, вон там, да… религия? давайте сюда.
Такая жадность оскорбила многих в самых лучших чувствах.
Следующие три года каждый из оскорбленных требовал себе хоть немного власти, хоть немного славы, хоть немного земли, хоть немного эпохи. Всем дали именно столько, сколько просили: чуть-чуть славы, глоток власти, отсвет эпохи, кусок земли. Господь не обижает никого: дает каждому по запросам.
Вы спросите: а что делали вы, молодые люди Октября? А что было делать нам, растерявшимся на сквозняках?
Гайто Газданов, пятнадцатилетний юноша, в будущем - гениальный писатель, спросил у своего дяди на исходе Гражданской войны:
- Кто прав: красные или белые? - Красные, - ответил дядя.
Гайто пошел воевать за белых: лишь потому, что их части были ближе.
Во времена, когда к нам снисходит настоящая История, выбор не имеет смысла: всякий является творцом общего дела. Всякий своим веселым, злобным, паленым или чистым дыханием усиливает вихрь внутри черной воронки, завертевшей и вознесшей до самых небес несчастную страну.
…Это русская, русская, русская страна…
Я помню только, что в ночь на 25 октября у моей дочери, совсем еще маленькой девочки, начали резаться зубки. Она вскрикивала: «Папа, папа, уско!»
Ей стреляло в ушко. Я прижимал дочку к себе.
В городе была слышна пальба, но далеко от нас, далеко. Мы переждали ночь, и вот уже, успокоенный, проявился за окном лобастый, ярко-розовый с синей жилой поперек, рассвет.
- Папа, чудовище! - выговаривала дочка на одних гласных и свистящих, забыв от ужаса и «д» и «в». - Боюся я, - шептала она, глядя в окно, а я смеялся. - Никого нет, - сказал я. - Все будет хорошо.
И мы заснули.
Александр Храмчихин
Марш маркитантов
Спасение России варварскими методами
Сейчас мы уже не сможем определить, когда российская катастрофа стала неизбежной. Во всяком случае, это произошло гораздо раньше февраля семнадцатого, февраль стал только зримым проявлением катастрофы. Более того, это явно случилось раньше лета четырнадцатого. Ввязавшись в бессмысленную бойню Первой Мировой, Российское государство лишь максимально приблизило сроки катастрофы.
Война четко и ясно показала, что Россия обречена, поскольку общество ее, как выяснилось, полностью разложилось. Армия поначалу воевать вроде бы хотела, но, совершенно очевидно, не могла: тыл сразу начал наживаться на собственной армии, таким образом с редким цинизмом ее убивая. А следовательно, убивая и страну. Какие состояния делались на военных поставках! А солдаты в результате сидели без боеприпасов и хлеба. Это явление стало массовым и обыденным - и нет оснований думать, что такую ситуацию создали большевики.
Армия под влиянием разложения тыла и собственных неудач на фронте тоже разложилась. Совершенно понятно это стало в феврале семнадцатого. Месяцем раньше Владимир Ильич публично плакался о том, что ему, скорее всего, не увидеть уже русской революции. Так что, опять же, не большевики организовали февраль. А именно в феврале окончательно рухнули все моральные устои, и стало слишком заметно: страна превратилась в стадо и стаю одновременно. Солдаты и матросы тысячами убивали своих офицеров, когда Ильич еще ехал в пломбированном вагоне через Германию. Тогда же десятки тысяч солдат драпали с фронта. И уже было видно, что у страны нет шансов на спасение, поскольку общество активно и целенаправленно занялось самоуничтожением. Большевики, как это ни банально, подобрали власть, валявшуюся под ногами. Подобрали именно они - потому, что были самыми жестокими и беспринципными, потому, что выдвинули как раз те лозунги, которые необычайно нравились озверевшей и оскотинившейся стране. До многих довольно быстро дошло, что исполнять свои обещания большевики не собираются, но события развивались необратимо.
Рассуждения о том, как было бы хорошо, если бы Ильича с подельниками замочили до 25 октября, ничего не стоят. Хорошо бы не было. Было бы плохо, только по-другому. Страна просто разъехалась бы на множество (как минимум, несколько десятков) частей, судьба которых была бы крайне плачевной. Это сказано ни в малейшей степени не в оправдание большевистской банды, а исключительно в качестве констатации того факта, что не банда создала катастрофу - она только воспользовалась ею, чтобы потом творить уже другие, новые катастрофы.
