Где-то в поле возле Магадана,
Посреди опасностей и бед,
В испареньях мёрзлого тумана
Шли они за розвальнями вслед.
От солдат. От их лужёных глоток,
От бандитов шайки воровской
Здесь спасали только околоток
Да наряды в город за мукой.
Вот они и шли в своих бушлатах –
Два несчастных русских старика.
Вспоминая о родимых хатах
И томясь о них издалека…
20. Даниил ХАРМС. Начинал вместе с Александром Введенским в группе заумников, затем стал одним из организаторов ОБЕРИУ (объединения единственно реального искусства), душой этого объединения. При жизни печатал в основном свои замечательные детские стихи. Погиб во время блокады Ленинграда в тюремной психиатрической больнице.
Уже заря снимает звёзды и фонари на Невском тушит,
Уже кондукторша в трамвае бранится с пьяным в пятый раз,
Уже проснулся невский кашель и старика за горло душит.
А я пишу стихи Наташе и не смыкаю светлых глаз.
21. Павел ВАСИЛЬЕВ. Поэт яркий, с огромной энергетикой стиха, стихийный, как сама Россия. Его поэзия, как казачья лава, неслась по степи. Он обретал популярность истинно народного поэта, продолжателя есенинской линии, но время уже шло в другую сторону. Погиб в лагере в 27 лет. Увы, но среди тех, кто назвал его хулиганом и чуть ли не фашистом, был Максим Горький. Мощная, эмоциональная лиро-эпическая стихия "Песни о гибели казачьего войска" или "Соляного бунта" не укладывались в новое содержание эпохи. Как и почти все великие поэты России, Павел Васильев не допел свою песню до конца.
Родительница степь, прими мою,
Окрашенную сердца яркой кровью,
Степную песнь! Склонившись к изголовью
Всех трав твоих, одну тебя пою!
К певучему я обращаюсь звуку,
Его не потускнеет серебро,
Так вкладывай, о степь, в сыновью руку
Кривое ястребиное перо.
22. Георгий ИВАНОВ. Лирика его – одна из вершин поэзии ХХ века. Его "кусочек вечности". С одной стороны – крайний эмигрантский пессимизм – "жизнь бессмысленную прожил На ветру и на юру", с другой стороны предвидение того, что в будущем он "вернётся в Россию стихами". Безнадежно предан России, но где его Россия? "И лишь на Колыме и Соловках Россия та, что будет жить в веках". Начал писать ещё в России, но, по-настоящему крупным поэтом стал уже в эмиграции. Суровый памятник всей России ХХ века. Не случайно его считали чёрным демоном русской поэзии, который творил "из пустоты ненужные шедевры". Это парижский распад русского атома.
Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только жёлтая заря.
Только звёзды ледяные.
Только миллионы лет…
23. Арсений НЕСМЕЛОВ. На другом краю света, вдали и от России, и от Парижа взошла яркая, но такая же, как у Георгия Иванова, трагическая звезда русской дальневосточной эмиграции – поэзия каппелевского офицера Арсения Несмелова. Жил в Харбине, там же выхо- дили его лучшие книги стихов. Его называли "Бояном русского Харбина". Завершает жизнь поэтическим идеологом русского фашизма. Константин Родзаевский писал в предисловии к книге стихов Несмелова "Только такие": "Новые люди, решившие во что бы то ни стало построить свою Россию, ищут новых стихов для воплощения в стихе своей воли к жизни – воли к победе. Эта поэзия – поэзия волевого национализма: стихи о Родине и о борьбе за неё".
Россия! Из грозного бреда
Двухлетней борьбы роковой
Тебя золотая победа
Возводит на трон золотой...
Под знаком великой удачи
Проходят последние дни,
И снова былые задачи
Свои засветили огни.
Степей снеговые пространства,
Лесов голубая черта...
Намечен девиз Всеславянства
На звонком металле щита...
24. Борис ПОПЛАВСКИЙ. "Царства монпарнасского царевич" – по меткому выражению поэта Николая Оцупа, коробил многих какой-то дикой смесью самобытности и испорченности. Но как утверждал Дмитрий Мережковский, одного таланта Поплавского хватило бы, чтобы оправдать всю литературную эмиграцию. Даже самый непримиримый его противник Глеб Струве писал: "Если бы среди парижских писателей и критиков произвести анкету о наиболее значительном поэте младшего эмигрантского поколения, – нет сомнения, что большинство голосов было бы подано за Поплавского…" Его, рискованного, нервозного авантюриста, с трудом воспринимали поэты первой эмиграции, не желая считать своим преемником. И, тем не менее, он таковым и был. Он был поэтом по рождению, по устройству души. Борис Юлианович Поплавский родился в Москве 24 мая 1903 года, умер в Париже 9 октября 1935 года, чуть не достигнув возраста Христа. Было ли это отравление случайным, никто не знает, но оно было закономерным. Эмиграция не видела смысла жизни вне родины.
Рождество, Рождество!
Отчего же такое молчание?
Отчего всё темно и очерчено чётко везде?
За стеной Новый год.
Запоздалых трамваев звучанье
Затихает вдали, поднимаясь к Полярной звезде.
Как всё чисто и пусто!
Как всё безучастно на свете!
Всё застыло, как лёд.
Все к луне обратились давно…
25. Эдуард БАГРИЦКИЙ. Помню, когда собирал поэзию русского авангарда, попались и первые одесские альманахи "Авто в облаках", "Серебряные трубы". Там нашёл совсем молодого футуристического Багрицкого. Но из Одессы в Москву приехал уже другой поэт, блестящий имитатор, романтик, птицелов. Жестокая, между прочим, профессия, сродни палачу. Птицелов сымитирует пение любой птицы, а потом заманит вольную птицу в клетку. Впрочем, Эдуард Багрицкий и не скрывает свой дар птицелова. "Как я, рожденный от иудея, Обрезанный на седьмые сутки, Стал птицеловом – я сам не знаю…" Птицелов знает и чувствует природу, знает и чувствует поэзию, знает и чувствует красоту… Красоту молодой дворянки, когда-то отвергшей его. И берёт её силой. Впрочем, птицелов он был яркий.
Я беру тебя за то, что робок
Был мой век, за то, что я застенчив.
За позор моих бездомных предков,
за случайной птицы щебетанье!
Я беру тебя, как мщенье миру,
Из которого не мог я выйти!
Принимай меня в пустые недра,
Где трава не может завязаться, –
Может быть, моё ночное семя
Оплодотворит твою пустыню…
26. Илья СЕЛЬВИНСКИЙ. Он тоже был как бы из породы "птицеловов". Но, поразительно, будучи в каком-то смысле палачами Николая Гумилёва, и Багрицкий, и Сельвинский многому учились у него, и долго подражали ему. Ещё в юности, увлекаясь русским авангардом, я, естественно, читал и стихи лидера конструктивистов Ильи Сельвинского. Особенно легла на душу его поэма "Улялаевщина". Не знаю почему, но и Багрицкий в "Думе про Опанаса", и Сельвинский, тоже южанин, воспевали в своих поэмах буйную стихийную махновщину, которая, попадись они ей в руки, их бы и прикончила. Илья Сельвинский был мастеровит, жил долго, писал много, но всё-таки его ранние стихи так и остались непревзойдёнными. Как писал в своих стихах о кумирах ХХ годов тот же Багрицкий: "А в походной сумке – спички и табак, Тихонов, Сельвинский, Пастернак…"
