— Значит, Горбачев вас разочаровал? Но ведь именно при нем вы стали президентом Академии наук СССР...
— Горбачев пытался связать научно-технический прогресс и экономическое развитие страны с политическими преобразованиями, думая изменить облик партии и отстранить ее от управления государством. Речь могла идти только о путях, с помощью которых мы пришли бы к новой структуре общества — деполитизированного, деидеологизированного, демократического. И я полностью разделял эти цели. Но в сложной ситуации, в которой оказалась страна, Горбачев прислушался к силам, которые обещали провести необходимые преобразования за 500 дней. Поверив им, Горбачев попал в ловушку. Нам требовался свой, особый подход к смене экономической и политической системы, невозможно было в одночасье отказаться от всего, что народ создал за многие и многие годы. Идея радикального перехода к новой системе за 500 дней погубила хорошее начало.
Когда на Политбюро приняли решение рекомендовать меня на пост президента АН СССР, радости я не испытал. Но меня поддержал замечательный ученый, мой друг и учитель академик Александров — его мнение оказалось решающим. Сам он решил уйти с этого поста в отставку — его буквально подкосила трагедия в Чернобыле. Я понимал, что на этом посту должен буду если не приумножить, то хотя бы сохранить потенциал академии, укрепить международные связи, чтобы предотвратить массовую эмиграцию ученых за рубеж. Догмы, к которым мы привыкли за много лет, как гири на ногах, тянули вниз. Мы должны были научиться летать. Все шесть лет своего президентства я старался решать нелегкие вопросы. Скажем, как обеспечить социально членов академии после достижения ими пенсионного возраста? Было принято решение создать институт советников, куда попадали члены академии после достижения ими 65 лет только при их желании и в обязательном порядке после 70 лет. При этом они должны были оставить руководящие должности, но продолжали работать в академии и сохраняли все прежние права и социальное обеспечение. Горбачев обещал на Политбюро поддержать меня, заметив, что своими трудами эти люди имеют право на социальное обеспечение до конца дней. На Политбюро прозвучали поправки: предельный возраст действительного члена академии — 75 лет, после достижения этого возраста он остается полноправным членом академии, а президиум может объявить вакансию с целью притока молодых, активных академиков. Когда я прочитал это решение на заседании президиума АН, повисла долгая пауза. Никто не ждал, что такое решение пройдет. Очнувшись от шока, проголосовали единогласно. А через неделю 16 академиков подали заявления о переходе в советники по возрасту. 16 молодых членов президиума мы довыбрали на ближайшем общем собрании. Система омоложения академии, а затем и руководства академических институтов была хорошим начинанием. Были и другие планы, однако осуществлять их становилось все труднее. В стране росло политическое напряжение. Вскоре стало ясно, что СССР больше нет.
— Тем не менее вы пытались сохранить Академию наук СССР. Разве это было реально?
— Как только стало ясно, что страны как таковой больше не существует, в академии начался процесс брожения, который вылился в общее желание получить статус российской. Позвонил Горбачеву и предложил созвать совет для обсуждения возникшей ситуации. Было множество академиков и членов правительства. Я сделал доклад о том, что необходимо сохранить Академию наук СССР, поскольку это организация научная, а не политическая, и формировалась в течение 300 лет. Началось обсуждение. Велихов и Макаров были за передачу академии под юрисдикцию России. Александров поддержал меня. Горбачев, Акаев и Назарбаев заняли ту же позицию. Горбачев сказал, что деньги будут найдены за счет планировавшегося уменьшения бюджета Минобороны. Таким образом, было принято решение сохранить Академию наук СССР.
Но главные сюрпризы возникли впереди. На президиуме АН СССР выступили Велихов и Макаров и сказали, что Горбачев не дал однозначной оценки создавшейся ситуации и не гарантировал финансирования. Зал, как бывает в такие моменты, забурлил, началось спонтанное обсуждение без всякой аргументации. Как ни печально, все члены президиума поддержали Велихова и Макарова. Я оказался в оппозиции. Впору было подавать в отставку. Но я этого не сделал — боялся, что к власти тут же придут люди, которые все доломают. В прессе уже всерьез обсуждался вопрос о том, что время Академии наук прошло. И я решил держаться до конца, до общего собрания академии. Пусть она будет российской — главное, ее сохранить.
— Вашу речь на общем собрании РАН многие назвали реквиемом советской науке — так это было печально...
— Это и был реквием. Я говорил тогда, что наука во всех суверенных государствах бывшего СССР, включая Россию, становится структурно ущербной. Нельзя было потерять важный элемент общества — науку, без которой страна превратится в сырьевой придаток. Я сошел с трибуны с тяжелым чувством, понимая — сделал все, что мог. Но этого явно было мало...
— Правда ли, что вы были дружны с «железными леди» Индирой Ганди и Маргарет Тэтчер?
— Еще в начале 50-х, когда я работал в Обнинске, судьба впервые свела меня с Джавахарлалом Неру — первым премьер-министром Индии и его дочерью Индирой Ганди, молодой красивой женщиной. Впоследствии мы стали настоящими друзьями. Я был уже членом правительства, когда Индира Ганди вновь приехала в Москву, и мне было поручено сопровождать ее в поездке в Звездный городок. Оказалось, она хорошо помнит нашу первую встречу, хотя прошло много лет и юная красавица превратилась в убеленную сединами и наделенную высшими полномочиями премьер-министра страны. По дороге Индира с живым интересом расспрашивала меня о нашей жизни, о науке, откровенно рассказывала о своих детях и внуках, проблемах с невесткой — вдовой погибшего сына Санджая, поделилась воспоминаниями о том, как была в тюрьме и как друзья ее спасали. Ей показалось интересным, что и у меня, и у нее сыновья. Вечером мы посетили Большой театр, а назавтра улетели в Таллин. В салоне самолета я познакомился с Радживом Ганди, сыном Индиры. Мы тоже поговорили о житье-бытье. Оказалось, что Раджив очень любит авиацию и, налетав уже более миллиона километров, собирается посвятить этому делу всю свою жизнь. Но мать после гибели Санджая просила его не летать, и любовь к матери пересилила... Потом мы с женой не раз бывали в Индии, посещали Индиру и Раджива.
А с Маргарет Тэтчер совсем другая история. С ней я познакомился в аэропорту Шереметьево, когда она прилетала на похороны Брежнева. С первых же слов меня поразило то, что она, бесспорно, была активным ученым, а не просто политиком. Как рыбак рыбака, ученый всегда узнает ученого — по складу ума, по манере задавать вопросы. В молодости она училась у будущего нобелевского лауреата Дороти Ходжкин, разрабатывала и исследовала классы некоторых полимеров, поэтому к обсуждению научных проблем всегда относилась с большим интересом. Поговорив какое-то время в аэропорту, мы начали прощаться. Я был удивлен, когда Тэтчер вдруг пригласила меня в Лондон. Однако тогда у меня времени не нашлось.
Через несколько лет, когда я уже был президентом АН СССР, понял, что нужно готовиться к солидной поездке в Великобританию для подписания двустороннего соглашения. Пока переписывались с Лондонским королевским обществом, получаю уведомление, что Маргарет Тэтчер прибывает в страну с официальным визитом. Программа предусматривала посещение Академии наук, точнее, одного из институтов, по профилю близкого к ее работе. Я связался с директором института академиком Вайнштейном и попросил подготовиться к встрече. И вот в теплый солнечный день к институту подъехал кортеж. Почти все сотрудники вышли на улицу, чтобы живьем увидеть премьер-министра. Маргарет, выйдя из авто, всех одарила очаровательной улыбкой, затем подошла ко мне и Вайнштейну и стала нас благодарить за возможность посетить институт. Сотрудники познакомили Тэтчер с уникальными установками, созданными для изучения низкотемпературной сверхпроводимости. Она обошла ряд лабораторий, все время задавая вопросы и участвуя на равных в научных дискуссиях. Потом мы пошли пить чай, и кто-то из сотрудников преподнес высокой гостье ксерокопию одной из ее первых статей, опубликованной в солидном английском журнале. Обычное хладнокровие покинуло «железную леди»: она заметно растрогалась тем, что ее статьи здесь знают и даже читают.
— Ну а в Лондоне-то вы побывали?
— Да, мы приехали для обсуждения проекта двухстороннего соглашения. Выяснилось, что взаимный интерес ученых к совместным обсуждениям и лабораторным работам обеих академий очень велик, но квота бюджетного финансирования для этих целей у английских коллег слишком мала. Назавтра я был приглашен на Даунинг-стрит, в резиденцию Маргарет Тэтчер. Она сама встретила нас у подъезда. На стене вдоль лестницы, ведущей на второй этаж, были вывешены фотографии премьер-министров Великобритании, и она заметила: «Далее место мое. Когда я оставлю свой пост, моя фотография появится на этом месте — такова традиция дома». Я попросил Тэтчер увеличить квоту финансовой поддержки английских ученых для совместных работ по фундаментальным исследованиям. Она ответила, что, понимая важность международного сотрудничества с АН СССР, принимает решение в два раза увеличить ассигнования на эти цели. Я был откровенно потрясен — у нас такого размаха в науке не наблюдалось и в лучшие годы.
