Виталий МУХИН
АМНИСТИЯ
Даже в пекле надежда заводится,
Когда в адские вхожа края.
Матерь Божия, Богородица,
Непорочная Дева моя!
Она ходит по кругу заклятому,
Вся надламываясь от тягот,
И без выбора каждому пятому
Ручку маленькую подаёт.
А за сводами чёрными, низкими,
Где земная кончается тварь,
Потрясает пудовыми списками
Ошарашенный экс-секретарь.
И хрипит он, трясясь от бессилия,
Воздевая ладони свои:
– Прочитайте-ка, Дева, фамилии,
Посмотрите хотя бы статьи,
И увидите, сколько уводится
Неугодного Небу зверья!..
Даже если ты – Богородица,
Вы неправы, Дева моя!
Но идут, но идут сутки целые
В распахнувшиеся ворота
Закопчённые, обгорелые,
Не прощающие ни черта!
Через небо глухое и старое,
Через пальмовые сады
Пробегают, как волки поджарые,
Их расстроенные ряды.
И глядят серафимы печальные,
Золотые прищурив глаза,
Как открыты им двери хрустальные
В трансцендентные небеса,
Как, вопя, напирая и гикая,
До волос в планетарной пыли,
Исчезает в них скорбью великая
Умудрённая сволочь земли.
И, глядя, как ревёт, как колотится
Оголтевшее это зверьё,
Я кричу: – Ты права, Богородица!
Да святится имя твоё!
Колыма, зима 1940 (1953)
УБИТ ПРИ ПОПЫТКЕ К БЕГСТВУ
Мой дорогой, с чего ты так сияешь?
Путь ложных солнц – совсем не лёгкий путь!
А мне уже неделю не заснуть:
Заснёшь – и вновь по снегу зашагаешь,
Опять услышишь ветра сиплый вой,
И скрип сапог по снегу, рёв конвоя:
"Ложись!" – и над соседней головой
Взметнётся вдруг легчайшее, сквозное,
Мгновенное сиянье снеговое –
Неуловимо тонкий острый свет:
Шёл человек – и человека нет!
Убийце дарят белые часы
И отпуск… Целых две недели
Он человек! О нём забудут псы,
Таёжный сумрак, хриплые метели.
Лети к своей невесте, кавалер!
Дави фасон, выказывай породу!
Ты жил в тайге, ты спирт глушил без мер,
Служил Вождю и бил врагов народа.
Тебя целуют девки горячо,
Ты первый парень – что тебе ещё?
Так две недели протекли – и вот
Он шумно возвращается обратно.
Стреляет белок, служит, водку пьёт,
Ни с чем не спорит – всё ему понятно.
Но как-то утром, сонно, не спеша,
Не омрачась, не запирая двери,
Берёт он браунинг… И – милая душа,
Как ты сильна под рыжей шкурой зверя!
В ночной тайге кайлим мы мерзлоту,
И часовой растерянно и прямо
Глядит на неживую простоту,
На пустоту и холод этой ямы.
Ему умом ещё не всё объять,
Но смерть над ним крыло уже простёрла:
"Стреляй! Стреляй!"
В кого ж теперь стрелять?
"Из горла кровь!" Да чьё же это горло?
А что, когда положат на весы
Всех тех, кто не дожили, не допели,
В тайге ходили, чёрный камень ели
И с храпом задыхались, как часы?
А что, когда положат на весы
Орлиный взор, геройские усы
И звёзды на фельдмаршальской шинели?
Усы, усы, вы что-то проглядели,
Вы что-то недопоняли, усы!
И молча на меня глядит солдат,
Своей солдатской участи не рад.
И в яму он внимательно глядит,
Но яма ничего не говорит.
Она лишь усмехается и ждёт
Того, кто обязательно придёт.
1949
УТИЛЬСЫРЬЁ
Он ходит, чёрный, юркий муравей,
Заморыш с острыми мышиными глазами;
Пойдёт на рынок, станет над возами,
Посмотрит на возы, на лошадей,
Поговорит с какой-нибудь старухой,
Возьмёт арбуз и хрустнет возле уха…
В нём деловой непримиримый стиль,
Не терпящий отсрочки и увёртки, –
И вот летят бутылки и обёртки,
И тряпки, превращённые в утиль,
Вновь обретая прежние названья,
Но он велик, он горд своим призваньем
Выслеживать, ловить их и опять
Вещами и мечтами возвращать!
А было время… В белый кабинет,
Где мой палач синел в истошном крике,
Он вдруг вошёл, ничтожный и великий,
И мой палач ему прокаркал: "Нет".
И он вразвалку подошёл ко мне
И поглядел мышиными глазами
В мои глаза – а я был словно камень,
Но камень, накалённый на огне.
Я десять суток не смыкал глаза,
Я восемь суток проторчал на стуле,
Я мёртвым был, я плавал в мутном гуле,
Не понимая больше ни аза.
И я уже не знал, где день, где ночь, где свет,
Что зло, а что добро… Но помнил твёрдо:
"Нет, нет и нет!" Сто тысяч разных "нет" –
В одну и ту же заспанную морду!
В одни и те же белые зенки
Тупого оловянного накала –
"Нет, нет и нет!"
В покатый лоб, в слюнявый рот шакала –
Сто тысяч разных "нет"
В лиловые тугие кулаки!..
И он сказал презрительно-любезно:
– Домбровский, вам приходится писать... –
Пожал плечами: "Это бесполезно",
Осклабился: "Писатель, твою мать!.."
О, вы меня, конечно, не забыли,
Разбойники нагана и пера,
Лакеи и ночные шофера,
Бухгалтера и короли утиля!
Линялые гадюки в нежной коже,
Убийцы женщин, стариков, детей…
Ну почему ж убийцы так похожи,
Так мало отличимы от людей?!
Ведь вот идёт, и не бегут за ним
По улице собаки и ребята,
И здравствует он, цел и невредим, –
Сто раз прожжённый, тысячу – проклятый.
А дома ждет красавица-жена
С иссиня-чёрными высокими бровями,
И даже сны её разят духами,
И нет ей ни покрышки и ни дна!
А мёртвые спокойно, тихо спят,
Как "Десять лет без права переписки"...
И гадину свою сжимает гад,
Равно всем омерзительный и близкий.
А мне ни мёртвых не вернуть назад
И ни живого вычеркнуть из списков!
Алма-Ата, 1959
СЕСТРА
Она проходит по палатам,
Аптекой скляночной звеня.
И взглядом синим и богатым
Сперва поклоны шлёт солдатам,
Потом приветствует меня.
На ней косынка цвета ирис,
На синем платье сочный вырез,
Глаза, прорезанные вкось...
И между телом и батистом
