— То есть юность была дворовая?
— Отчасти. Окружение было очень разное. К примеру, я часто ходил к одной старушке, беглой княгине, в гости пить чай. И она показывала мне свои фотографии. Никогда не забуду фотографию, на которой она в седле с шашкой и в папахе. Это были «эскадроны смерти», которые сражались с большевиками. В том числе женские эскадроны. И она рассказывала, как крошила в капусту большевиков.
Я дружил еще и с теми ссыльными, которые появились уже в 60-е годы. У меня был близкий друг Олег Петрик, которого сослали из Киева, а перед этим таскали по психушкам. Все по полной программе. Он писал прекрасные стихи, был настоящим диссидентом. Но у него была одна особенность — он не признавал ничего, что возникло в стране после октября 1917 года, включая правописание. Ходил с бородкой, тросточкой и в шляпе — такой вот чеховский персонаж, хотя был моим ровесником. Как-то Олег пришел ко мне, не застал дома и оставил записку с ерами и ятями, которая начиналась со слов «Милостивый государь». Мама была в шоке. Я благодаря ему начал читать самиздат.
К этому Олегу приезжал его «отец», точнее, человек, который опекал его. Это был ни много ни мало Виктор Некрасов. И он навещал его в Самарканде. И вот всей редакцией мы собрались на какой-то квартире. Была такая нормальная пьянка, с разговорами о коммунистической партии, о советской власти. Причем я не сомневаюсь, что кто-нибудь наверняка стучал об этом. Но своеобразный пофигизм Некрасова, который на это не обращал внимания, заставил и нас забыть об опасности. Он блистал, раскрыл весь свой громадный жизненный опыт, всю свою ненависть к коммунистической идеологии. Мы так были рады этой встрече, гордились тем, что он говорит нам все, что думает. А последним штрихом стало то, что, когда мы прилично подвыпили, он захотел в туалет, а туалет был занят. Он вышел на балкон и прямо с балкона помочился. От этого мы были в неменьшем шоке, чем от его диссидентских речей. И потом говорили друг другу: «Вот, старик, что такое свобода». Некрасов был моим кумиром.
— Поэтому вы мечтали стать…
— …Библиотекарем или моряком.
— Странное сочетание.
— Я рассуждал так: платить будут за то, что доставляет мне в жизни максимальное удовольствие, — за чтение. Поэтому решил — буду библиотекарем. Но и море меня очень привлекало. Наверное, потому, что я его никогда не видел. Море было чем-то загадочным, существующим на другой планете. А в Самарканде были горы, пустыни: Азия есть Азия. И вот я разрывался между дальними плаваниями и работой в библиотеке.
— Родители поддерживали ваш выбор?
— Мама моя мечтала, чтобы я стал скрипачом. Но эта мечта рухнула, когда она однажды увидела, как я шел домой через парк — знаменитый самаркандский Парк культуры и отдыха, в котором местная молодежь переживала первые свидания, первые поцелуи. А я шел из музыкальной школы и бил скрипкой по деревьям — деревьев было много, я ударял по каждому. У мамы полились слезы, она поняла, какая это мука для меня. И отказалась от этой мечты. Хотя у меня до сих пор хранится открытка пятидесятых годов, такая лубочная советская, на ней мальчик с пионерским галстуком играет на скрипке. Это мама мне на день рождения подарила. Попыток меня куда-то определить было немало. Мама была врачом и хотела, чтобы я поступил в мединститут. Но и тут ничего не вышло. Как-то я случайно зашел в магазин, где продавались медицинские инструменты. И когда я увидел никелированные пилы, зубила, молотки и клещи, я там же потерял сознание. После этого благополучно поступил на филфак.
— Откуда родом Сагалаевы?
— Вообще фамилию Сагалаев кто-то считает татарской, кто-то осетинской. Но в Саратовской области есть деревня Кленовые Вершины, где столетиями жили Сагалаевы. И вот сейчас Алексей Пивоваров делает фильм о людях, чьи предки были раскулачены, и мы с ним съездили туда. Так что я увидел эту бывшую деревню впервые в жизни. Бывшую, потому что на месте цветущего когда-то поселения, где парни и девки водили хороводы, осталось несколько скорбных могил с крестами, на которых выбиты зубилом фамилии Сагалаевых, Васильчиковых, Голобоковых — вся моя родня.
— И это все, что осталось?
— У меня в Саратове живет троюродный брат, Владимир Алексеевич Сагалаев, он знает нашу родословную до седьмого колена и далее — до стрельца Петра Первого Пафнутия Сагалаева. В Кленовых Вершинах никогда не было крепостных — только казаки и государственные крестьяне. История непростая. Моего деда и шестерых его братьев раскулачили. Они действительно были зажиточными, но настоящей причиной стало кожаное пальто, единственное в деревне, которое носил дед. Многие годы деду завидовал один местный бездельник и пьяница. Революция дала ему власть — он стал председателем комитета бедноты. И тогда-то наконец смог осуществить свою мечту — отнять у деда кожаное пальто, записав его в кулаки и сослав в Среднюю Азию вместе с семьей.
Но все нравы русской деревни они сохранили. Я прошел и эту школу тоже. Часто приходилось сталкиваться с чудовищными вещами.
— С пьянством?
— Ну, пьянство — это еще полбеды. А вот однажды в драке один из моих двоюродных дядей зарезал человека. Когда началось расследование, отец этого моего дяди рассудил так: у Виктора, который убил, семья и дети, а у его брата еще никого нет. Поэтому вину возьмет на себя и в тюрьму пойдет он. И тот отсидел семнадцать лет за брата. Я помню, каким он вышел из тюрьмы.
— А как же он на это согласился?
— Отец сказал. Это как раз те крестьянские устои, когда воля отца не обсуждается.
— Так это родные по отцу? У вас, значит, тоже такое должно быть представление о семейной субординации?
— Нет, это родные матери. Я ношу фамилию матери, потому что отец с мамой много лет прожили вместе, но так и не расписались. Со мной вообще происходило немало странных вещей. Отец был атеистом и коммунистом. А когда я родился, мама меня крестила и назвала Владимиром. Отец же хотел, чтобы я был Эдуардом. Меня это, конечно, интересовало всю жизнь. Недавно в Оптиной пустыни я заговорил об этом с православным батюшкой. И он сказал, что такая вот жизнь с двумя именами — это даже хорошо, потому что если хотели проклясть, проклинали Эдуарда, а я на самом деле Владимир. Вообще для меня это был непростой вопрос. Отец мой еврей. И у меня всю жизнь были на этой почве метания. Но в конечном счете я пришел к выводу, что если мать меня крестила, это воля Божья. Это не мой и даже не ее выбор. Это моя судьба. Я ведь серьезно интересовался исламом, особенно суфизмом, а также индуизмом, буддизмом. Но в последние годы, когда стал глубоко заниматься вопросом самоидентификации, снова пришел к православной вере. Пришел сердцем.
— Еврейское происхождение как-то влияло в дальнейшем на вашу жизнь?
— Отец просил меня не афишировать свое происхождение. Он понимал, что это вряд ли пойдет на пользу. Я делал так, как он говорил, и при этом страшно мучился. Потом стал об этом говорить вслух, но все равно горький осадок остался. С того момента, когда мне было лет пять и в том же самом дворе в окна нашей квартиры посыпались камни. Это были пьяные соседи со своими гостями, которые кричали: «Бей жидов!» Мне было и страшно, и обидно, ведь я считал себя русским. А все другое, все, что связано с отцом и его корнями, существовало отдельно, и, только став взрослым, я съездил в Одессу и Херсон и нашел несколько его родственников. Отец прошел всю войну, вернулся с орденами и ранениями и потом до конца жизни трудился во благо советской родины. И сегодня я хочу еще раз сказать, что люблю его и горжусь им, горжусь кровью и отца, и матери, которая течет в моих жилах.
— Почему из Самарканда переехали в Ташкент?
— Я работал в областной газете. Пришел туда после радио, для меня это было не просто заработком. Мне это нравилось, единственной проблемой было то, что меня пригласили в отдел партийной жизни. И я должен был освещать жизнь комсомола. Все мои материалы вывешивались на доску как лучшие в номере. Но я быстро понял, что не могу так. Пришлось идти к главному редактору и говорить, что либо увольняюсь, либо хочу, чтобы меня перевели в секретариат. А уволиться значило совсем закрыть тему журналистики, потому что газета-то была одна. Но дальше я так действительно не мог.
Один вот случай очень показательный. Меня отправили по заданию редакции на фестиваль дружбы узбекской и таджикской молодежи. А там, естественно, бесконечная пьянка и полный разврат. Я вернулся, и мне нужно было написать полосу об этом, причем в номер. Я просидел часа три у пишущей машинки, несколько раз пытался написать первые строчки, вытаскивал бумагу, бросал в корзину. Потом пошел к своему товарищу, который был на несколько лет старше, и сказал, что могу написать, как все было, а по-другому не могу. Мне было тогда двадцать лет, меня только взяли на работу, и очень не хотелось, чтобы меня выгнали из газеты. И он сказал, что вариант один: сядь и напиши, как бы ты хотел, чтобы проходил фестиваль дружбы узбекской и таджикской молодежи.
