Соседа нашего взяли, деда Гришку Кремнева. У них было полсотни овец, лошадь и корова. Они занимались овцеводством, обрабатывали шкуры, продавали, а сами жили всегда не то что бедно, а как-то так, в запущении. И вот у нас окно на кухне как раз в ту сторону, и видно было, как зимой приехал их же бывший батрак, заядлый комсомолец. Приехал с милицией и выгнал из дому, зимой, на крыльцо открытое. И все боялись их приютить, потому что… ну нельзя, нельзя было. И вот я девчонкой смотрела на них в окно и думала: так и нас выгонят, и что, и куда мы будем деваться? Но напротив был такой Артем, дальний их родственник, бездетный, довольно бедный, и он решил: а мне все равно, меня раскулачивать не будут. И взял их.
А вскоре принялись было и за нас. Но Георгий Кириллович, дядя мой, тогда уже был в Красной Армии на сверхсрочной. Служил под Москвой, в Кубинке, кавалеристом. Туда отбирали таких молодцев, как теперь в космонавты, приезжал в отпуск в длинной шинели, со шпорами, что ты! И поэтому нас еще не тронули: не может же красноармеец быть братом кулака. Но у него все равно были страшные проблемы, потому что председатель сельсовета послал в часть, где он служил, письмо про то, что мы наемную силу использовали в хозяйстве. Знали, что если его из армии исключат, будет предлог нас раскулачить. А у нас и был-то всего один батрак года два-три, когда мы с сестрами были совсем маленькие. И надо ж было такое, чтоб из воинской части секретарь парторганизации нарочно приехал разбираться. Оправдал Георгия Кирилловича, а потом вернулся в часть и говорит: «Нечаев, давай демобилизуйся, чтоб никому не было неприятностей», - тогда у них уже нескольких офицеров арестовали.
Тогда же началось строительство Харьковского и Сталинградского тракторных заводов, и тем, кто шел туда добровольно, тоже было снисхождение. И папа первым поехал на строительство СТЗ. И еще первым отдал в колхоз лошадей, одну корову и повозки с санями (были рабочие розвальни, а были еще и хорошие, со спинкой, в гости выезжать). А тут все равно разнарядка, надо раскулачивать. Что у нас взять? Крестьянское богатство - скот да инвентарь новый, ну и дом, амбар хороший. Они, кстати, все амбары рубленые свезли на колхозный двор. А по том начали силой сгонять коров, лошадей, овец, потому что сами-то люди в колхоз шли очень неохотно, под натиском, под угрозами. Помню как сейчас, чуть ли ни в голос плакали женщины, когда уводили скот: ну, это же все нажито трудом! Папа только собирался поехать в Орел, купить рысака, да куда там. Четыре колхоза были организованы в Казинке: имени Молотова, имени Буденного, «Большевик» и «Кра сный партизан».
В 1928 году закрыли церковь, это я помню уже хорошо. Везде по селу плакаты были: «Религия - опиум для народа». Сняли с нее верхи и открыли клуб, бильярд откуда-то явился, мы на танцы туда ходили, в том числе и я главная была танцовщица. Папа ведь был атеист, почему-то попов не любил очень. Так вот, в коллективизацию отбирали еще и барахло, у кого было что-то ценное: юбка, кофта, полушубок. И привозили все это в клуб на торги, те же комсомольцы, которые грабили, они и торговали. Но все ведь знали, что это грабеж, знали, на ком чья обновка отобранная. Так что покупали очень осторожно, тем же комсомольцам все это в результате и осталось.
Для чего коллективизация властям была нужна? У крестьян-то труднее взять хлеб: его прятали, были саботажи. А в колхозе запросто вычистили все до зерна. В 1933-м просто взяли все, что было, и забрали в государство. Нашу местность это тоже захватило, многие погибли с голоду, ну а как же. На нашей улице Кремнева была Матрена, я смотрела на нее и на ее детей - очень страшные были виды, ноги почему-то с голода пухли очень. А одна семья совсем вымерла, трое детей и мать. Нас это миновало, потому что папа был очень прозорливый мужик, смог как-то спрятать зерно, закопал ящики. Когда мы ходили в колхоз в поле, брали с собой в узелках чего кушать, так бабушка пекла специально для мамы лепешки, подмешивала жмых, чтоб было как у всех: хлеб-то всегда на виду. Мы, наверное, могли бы той же Матрене помочь, но страх ведь какой: откуда у тебя? Все было строго-настрого, ходили по скошенным полям колхозные объездчики, смотрели, чтоб народ колоски не смел подбирать. Наш сосед пострадал от этого, дали ему за несколько колосков тюрьмы три года.
А в 1936- м пошли аресты врагов народа. Только появилась моторно-тракторная станция, трактора, комбайны. При МТС политотдел и начальник ОГПУ, как сейчас помню, фамилия его Чернов, страсть и гроза, ходил всегда с наганом, в длинном кожаном пальто, и вид у него был такой… страшный вид. Чернов выявлял врагов народа, говорили, что он нарочно для этого прислан из Москвы. Под его руководством арестовали в одну ночь в деревне человек двадцать, самых умных мужиков и кучку интеллигенции -директора школы, ветеринарного врача, начальника отделения связи. Ночью приехали, для устрашки, разбудили нас, детвору, и у всех подушки, постель пересмотрели, вид был такой, что оружие ищут, хотя знали, что его нет, но надо же что-то приписать. И, помню, у папы нога заболела, он ходил в одном ботинке и одной галоше, так его и забрали. Узнать ни у кого нельзя было ничего, только потом стало известно, что увезли его в следственный изолятор в Старый Оскол, там тюрьма была в наших местах знаменитая. Мама повезла ему обувь, и у нее не приняли. Вернулась, и сколько было слез у нее и у бабушки, и мы тут сидели, дрожали: у всех приняли, а у нее нет, значит, к расстрелу готов, все ведь уже знали, что идет повальный расстрел, раз враг народа, значит, все. Уже потом выяснилось, что, когда следователь начал с ним беседовать, спрашивал: фельдшер был у вас в больнице, прислали не так давно вместо арестованного, какие разговоры были с этим врачом? Папа отвечал: «С его стороны чисто провокационные. Он меня агитировал организовать восстание на своей улице против колхозов, уничтожить председателя. А я ему сразу сказал: не моего ума дело». То есть врач этот был провокатор, его тоже арестовали для видимости, но в тюрьме его никто не видел.
И вот решили они почему-то папу отпустить. Так что в результате Алексей Кириллович Нечаев и войну пережил, и похоронен был на почетном месте, у школы, рядом с могилами милиционера и трех комсомольцев, которых, как говорят, как раз кулаки застрелили. И еще там же похоронен один мужик, который погиб из-за ревности, по любви, сначала жену застрелил, а потом сам себя. Ее схоронили на кладбище, а его почему-то вот здесь. Видать, пожалели.
Наталья Степановна Порываева, поселок Клетский Средне-Ахтубинского района Волгоградской области
После Гражданской войны мои дед с бабкой перебрались из села Солодовка Царицынской губернии в село Займище на Волго-Ахтубинской пойме. Там же на хуторе Покровском обосновались мои родители. Наша семья всегда считалась бедняцкой, но как раз перед самой коллективизацией мы стали хоть как-то концы с концами сводить. Мой отец купил двух лошадей и двух коров. Был у нас и мастак - племенной конь. Еще папа вместе со своими братьями дядей Алешей и дядей Колей купил трех бычков на откорм. На следующий год настала коллективизация. Наши стали членами колхоза - ну, у них и позабирали все. Оставили только по одной коровке да птицу.
Многие от той коллективизации поразбежались: кто в город подался, кто в соседнюю Бекетовку. Оставшихся, тех, что побогаче, кулачили. Ага. Отец мой тоже кулачил. Была на нашем хуторе семья Неженцевых. К ним пришли вечером, после работы. Отец рассказывал: заходим, а там три мужика здоровых, отец и два сына. И они молча все сносили! А забирали-то все подчистую, даже из печек выгребали. Отец ходил кулачить с какими-то Пашкой и Иваном. Фамилий их я не помню. Так Иван не выдержал этого раскулачивания и повесился. А папка сказал: «Больше не пойду кулачить, хоть стреляй, не пойду».
Помню, однажды вышли мы на улицу смотреть, как кулаков из хутора увозят. Выселяли их, а куда, не знаю. Поклажи разрешили взять на шестнадцать килограммов, не больше. Ехали на телегах, все в узлах. Те, кто на них смотрел, плакали, а они сами не плакали, молча ехали. Вот так-то.
Отец в колхозе в первые годы работал на просорушке, а потом мельником. После войны из-за ранений его кладовщиком определили. Так до смерти там и проработал. Мама, Прасковья Филипповна, на массиве трудилась. Как до рассвета уходила в поле, так до заката мы ее и не видели. Бывало, солнце садится, дети на лавочки рассаживаются, начинают родителей с поля ждать. Я старшая в семье была, за младшими следила; детей в нашей семье много было, десять человек. Во дворе у нас была кухонька. Так вот, я налью вечером в чугунок воды, побросаю в кипяток галушки и жду маму. А ночь уже. И вдруг слышу, как где-то далеко наши колхозницы песню поют. Потом песня становится все громче и громче. Значит, мать возвращается с поля. Вся семья собирается ужинать. Галушки со сметаной - вот и весь наш ужин. Потом, уже во время войны, колхоз нас кормил. А так сами перебивались: в кадушках огурцы солили, рыбу сушили, картошку выращивали. Выживали, как могли.
