Но Михаил снова запел, и, допивая второй бокал с пивом, отдававшим странным кислым вкусом - словно жуешь рукав джинсовой куртки, - ну вот, дожевывая рукав, я заметил, как сестры, очарованные чем-то еще не ясным для них самих, обернулись к сцене, забыв обо мне.
Вместе с тем, на площадке в центре зала по одному, как заблудившиеся, стали собираться люди. Они стояли, подняв вверх удивленные головы, и в плечах их будто таилась готовая ожить судорога.
Этот двухметровый зверь медленно возвращал себе власть - сегодня, сейчас, у меня на глазах, - и власть эта все более казалась абсолютной и непоправимой. Сестры медленно встали и тоже пошли к сцене, мне очень понравились их джинсы, они были замечательно заполнены. Встав напротив Михаила, сестры делали бедрами плавные, почти неприметные движения, словно рисуя два мягких, плывущих круга - белый и черный.
Неожиданно пришалевший от выпитого, равнодушно оставив без вниманья круг черный и круг белый, кривя губы, я, по пьяному обыкновению, начал разговаривать с собой, в каком-то полубреду произнося: «Это опять звезда рок-н-ролла, вы же видите, слепцы… это опять звезда… вот он превращается из никчемного козыря в черного кобеля, которого не отмоешь до бела… ни бесславием, ни забвением, ни презрением не отмоешь его…»
Михаил действительно был похож на огромного, курчавого, умного пса, спасателя, и вот он взрывал лапами черные липкие почвы - за шиворот, крепкими зубами, вытаскивая одного за другим слабых людей в белый круг.
В белом кругу возле сцены толпилось уже жаркое множество, и общая, из плеча в плечо, судорога, наконец, надорвалась, вырвалась, раскрыла рты и грудные клетки, и после очередного вскрика звезды все закричали в ответ, требовательные и влюбленные.
Михаил впервые улыбнулся - наверное, в очередной раз поняв, что - он еще в силе, еще в голосе, и снова овладел тем, на что издавна имел все основанья.
Мальчики возле сцены, слушая требовательный голос, напрягали мышцы и жаждали сломать кому-нибудь голову.
Сестры рисовали круги один за другим, и движения их становились несдержанней и сложнее, - теперь, в каждом кругу, они изящно выводили крест, или некий иероглиф, требующий разгадки.
Даже порочные хозяева кабака начали дергать щеками, словно из них выходил бес, погоняемый черным псом.
- Сыт по горло! - выкрикивал свой древний боевик человек на сцене. Он, казалось, стал вдвое больше, и ненасытное его горло затягивало всех будто в черную воронку. Собравшиеся пред ним кружились все быстрее и быстрее - сумбурные, растерявшиеся, набирая сумасшедшую скорость, сшибаясь и расшибаясь. И когда глотка заглотила всех, собравшиеся словно вышли разом в иной свет, где глаза развернуты настежь, и хочется кричать так, чтоб легкие вместили и выместили всю ярость сердца и всю радость плоти.
Звезда рок-н-ролла, вернувший за сто минут свое званье, стоял на сцене, потный яростным потом землепашца, искателя и трудяги.
Всякий бушующий у сцены, срывая голос, требовал, чтоб он не уходил и не оставлял нас теперь, когда мы вновь признали его. Сестры прекратили рисовать круги и застыли, оледенев.
- Я устал, ребят, - сказал Михаил, и, переступая провода, сдувая чуб с лица, пошел в сторону гримерки.
- Правда, устал, - повторил он хриплым голосом, взмахнул рукой и шагнул за сцену.
Вслед ему раздался топот, свист и вой.
Кричали долго и требовательно, - но теперь уже звезда была в своем праве - ему приходилось слышать и не такой свист, и не такой гай.
- Упроси! - кинулись ко мне неожиданно несколько человек, я стоял на сцене, слева, смотря за тем, чтоб никто не кинулся без спросу к моему гостю.
Я кивнул, отчего-то уверенный в том, что все будет правильно.
Заглянул в гримерку, Михаил пил воду и явно никуда не собирался идти.
- Спой еще одну, - сказал я просто.
Михаил посмотрел на меня внимательно, ни слова не говоря, встал и вернулся на сцену.
«… Если бы здесь было десять тысяч человек, их вопли взорвали бы сердца нескольких ангелов, рискнувших пролетать неподалеку», - думал я, глядя на раскрытые рты людей, когда музыка закончилась.
Дождавшись, пока возбужденная и удивляющаяся сама себе публика разойдется, мы вылезли из гримерки, загрузились в машину и приготовились двинуть в магазин, где хранилось много разнообразного спиртного.
Неподалеку от кабака все еще стояли сестры, переступая на плавных ногах, словно выстукивая четырьмя каблуками очень медленную мелодию ожидания.
- Какие… - сказал Михаил хрипло, усаживаясь на переднем сиденье, и не находя подходящего определения.
Я на секунду задумался и решил для себя, что нам они не пригодятся.
«Прощайте, овцы тонкорунные», - подумал я нежно, и, мягко взвыв, машина оставила их, наглядно опечаленных.
Я не люблю устраивать дома разврат. Пить можно какой угодно непристойной толпой. Но если у меня дома, в разных углах, будут совокупляться посторонние люди, пусть даже хорошие, это глубоко оскорбит мои эстетические чувства.
После первого же светофора я забыл о них, и Михаил тоже. И они, думаю, нашли, как себя развлечь, кого запустить рассматривать иероглиф в круге черном и в круге белом.
Бодрые, мы высыпали из авто, прошли внутрь магазина и шли какое-то время вдоль полок, касаясь чувствительными ладонями прилавка. Когда я, наконец, остановился, разглядывая товар, Михаил полез за деньгами с предложением вложиться. Пришлось сказать, что он у меня в гостях, и… Ну, в общем, я сам всего купил, - естественно, мне было радостно его угостить. К тому же, большую часть алкоголя я собирался выпить сам.
Мы ввалились в квартиру, вспоминая о концерте, и я очень искренне в который уже раз говорил Михаилу, как все было хорошо. Он внимательно улыбался.
С нами было несколько моих друзей мужеского пола. Я быстро наварил креветок, насыпал маслин, порезал сыр, порезал хлеб, распечатал всевозможные водки и вина, вскрыл глотку десятку пивных бутылок, и через полчаса мы были уже шумны и радостны. Радостны и шумны. И потом только шумны, шумны, шумны.
Он лег спать не раздеваясь и поднялся, едва встал я: мы проспали хорошо если пять часов.
Михаил выглянул из комнатки, где в иные времена обитал мой маленький сын; вчера вечером Михаил отчего-то улегся именно на его кроватку, удивительным образом подобрав и перегнув ноги, - хотя рядом была нормальная постель; так и проспал.
С утра мне было весело и привычно, ему несколько хуже. Он вышел мне навстречу с бутылкой пива, на полусогнутых ногах - они явно разучились за ночь разгибаться.
- Ты как? - спросил я.
- О-о-ой, - ответил он.
- А у тебя что, нет похмелья? - поинтересовался он, вглядевшись в меня спустя минуту.
- Почему нет? Есть.
Быстренько собрал столик с яишенкой и позвал звезду рок-н-ролла, всполоснувшую лицо, завтракать. Две хрупкие, напуганные рюмки выставил меж нами.
- Нет-нет, - запротестовал Михаил, - чаю.
Чаю так чаю. Я выпил спирта один. Ради такого прекрасного случая решил позабыть о своих правилах. Не каждый день неподалеку от меня спит звезда рок-н-ролла. Начнем раньше, к черту этот день, пропьем его, какой с него толк.
Михаил старательно уселся за стол, поставил рядом так и недопитую, едва початую бутылку с пивом, которую он унес в ванную и принес оттуда на кухню. Дуя на чай, зацепился за бутылку ненавидящим взглядом и переставил пиво на подоконник, чтоб не видеть.
- Ничего, что я выпью еще? - спросил я с искренней бодростью.
Михаил только головой покачал.
Понемногу проснувшись, мы обрадовались бурному возвращению наших вчерашних ночных друзей. Они пришли забрать нас и вывезти на обильный воздух.
Загрузили все, что могли, в их машину и отправились к реке, на рыжие берега, потреблять жареное мясо.
Глядя там на нас, щедро и часто запрокидывающих головы, Михаил не сдержался и присоединился к принятию новых порций спиртного.
День, начинавшийся так медленно и закостенело, вскоре нежданно, словно взмыв вверх перед самыми глазами, разом потерял формы и очертания; взлетая, мы умудрились несколько раз провалиться в странные ямы, где подолгу хохотали, грубо толкали друг друга веселыми руками - и время тем временем не двигалось вовсе.
Где- то к полудню мы были так первозданно и нежно пьяны, словно никогда не знали иных состояний, и это было органичным донельзя, настолько органичным, что сердце кувыркалось от счастья, а мозг мягко пылал.
День можно было скомкать небрежно, а можно вновь развернуть, как скатерть, и любовно расставить в приятной последовательности чаши и стаканы, разложить пахучие мяса.
Не помню, как все остальные, а я твердо впал в то редкое и замечательное состояние, когда от каждой новой рюмки трезвеешь, поэтому пьешь, не останавливаясь, насмешливо ожидая, когда же тебя, пьяную рогатину, прибьет, наконец.
… Миша ты мой Миша, чему же ты научил меня, ничему хорошему…
