Поэтому амбивалентность героя – принципиальная черта картины. Хотите видеть в рыжем вихрастом мальчишке нового «униженного и оскорблённого», который мстит высокомерным отпрыскам английских аристократов за то, что его дальше прихожей элитного студенческого клуба не приглашают? О’кей. Тогда ваша история – про то, как «лузер» выходит в победители. Новая версия американской мечты – только не о чумазом чистильщике ботинок, а о чистеньком «ботане» без гроша в шлёпках на босу ногу. Но при желании – без лёгкого движения руки! – история превращается в свою противоположность. Для тех, кто жаждет разоблачения гнусного миллиардера, припасён параллельный сюжет – двойное судебное разбирательство, где негодный мальчишка, обложившись адвокатами, будет ответствовать перед несостоявшимися партнёрами и единственным другом. Бывшим, разумеется. Тогда вы извлечёте историю о парне, который использует всех подряд: от породистых гребцов-атлетов (кто сказал, что они туповаты? Идея элитной сети родилась в конце концов в головах этих красавчиков-близнецов!) до соседа по общежитию.
Правда, нетрудно заметить, что аутичный ботан вначале не слишком отличается от аутичного миллиардера в конце. Он так же замкнут, болезненно самолюбив, так же погружён в сетевую реальность и одинок. Более того. Всё, что зритель узнает о герое, он узнает ДО начала фильма. Предваряющий начальные титры диалог Марка с Эрикой (абсолютно блистательный, похожий на поединок фехтовальщиков, где каждая реплика – выпад, а следовательно – развитие действия, причём на высокой скорости) демонстрирует все психологические особенности героя, в том числе и те, которые Эрика обобщит исчерпывающим – «Придурок!». Герой дан во всей своей ненаглядной красе, которая окажется неизменной. Равно как и дилемма: гений или придурок – перед которой оказывается Эрика, а заодно и зрители.
Эта первый диалог будет единственным, где Марк определяет мотивы своих поступков. Больше эти объяснения не прозвучат ни разу. Не менее важно, что этот диалог даёт зрителю ключи к восприятию фильма. «Ты говоришь сразу о двух вещах, перепрыгивая с одного на другое», – заметит Эрика. Но именно так будет выстраивать свою картину Финчер. Режиссёр соединяет две линии повествования – прямого (от давних событий 2003 года к современности) и обратного (через рассказы о прошлом истцов и ответчика).
Другой ключ, который заложен в начальном диалоге, скорее обманка. Но она работает. Тем более что режиссёр заботливо припасает ей в пару финал. Одинокий миллиардер желает подружиться – разумеется, в facebook’e – с девушкой своей мечты, той самой Эрикой, которая в самом начале распрощалась с ним навсегда. А значит, вся поучительная история успеха-поражения, дружбы-предательства приобретает отчётливые мелодраматические обертона. Не то чтобы наш аутист претендует на звание романтического влюблённого, но в роли отверженного и обиженного воздыхателя он гораздо привлекательнее для прекрасной половины пользователей facebook’a. По крайней мере для всех желающих есть возможность обсудить, а любит ли Марк Эрику или просто его «заело»?
Для сильной половины человечества этот вопрос не является судьбоносным. Для них – фишки отвязной студенческой комедии. В ней ботаны и «хвостатые» двоечники, члены привилегированных клубов и те, кого туда не пускают дальше прихожей, ощущают свою общность, которая отличает их от скучного старшего поколения, которое уже заработало свою пенсию и мирно спит в четыре часа утра, вместо того чтобы голосовать в онлайне за понравившихся девчонок. Драйв, безбашенность, бешеная жажда самоутверждения – и вот уже готова история о друзьях-соперниках, о зависти и дележе денег, о бессонных ночах и попойках в качестве теста для программистов… Признаться, комедийная линия – из лучших в фильме. К тому же она добавляет ещё одно противоречие к портрету героя: капризный ребёнок и расчётливый взрослый.
Но и это ещё не вечер. Почти в самом финале фильма вдруг обнаружится, что замах Финчера гораздо круче. «Мифам о сотворении нужен дьявол», – утешая Марка, скажет девушка-юрист. Как говорили герои фильма на манер персонажей комикса: «Упс-с!» Похоже, Финчер решил, что мелодрама плюс роман воспитания, плюс комедия об универе – это всё мелочёвка. Нужно «обобщить». Виртуальная сеть как мир, а Марк как его создатель – это, знаете, не баран чихнул. Это вам не «гений или придурок», это настоящий размах. Тут одиночество Марка, и его загадочность, и его умение не делать ни одной ошибки начинают выглядеть как особый неземной дар. На мой скромный вкус, виртуоз Дэвид Финчер слегка перестарался. Марк, конечно, герой, но зачем сразу про сотворение мира поминать…
Зато Финчеру удалось практически то же, что Цукербергу. Он создал фильм, где фактически вместо экрана – интерфейс, на который каждый проецирует свои ожидания. Он смог создать виртуального героя на реальном киноэкране с максимальной степенью убедительности. Он сделал мостик между виртуальной реальностью и киношной невидимым. Вперёд, господа зрители, социальные сети вас ждут!
Жанна ВАСИЛЬЕВА
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Талант быть консерватором
Искусство
Талант быть консерватором
ИЗО-ЛЕНТА
Что будет, если в современное хромированное авто посадить изящного декадентского персонажа, сотворённого фантазией Обри Бёрдслея, и поставить на приборную панель фигурку василиска? Увы, никакой интеграции частей в осмысленное целое не произойдёт – наша конструкция вновь распадётся на элемент в стиле ар-нуво, легковую машину и полузмею-полуптицу из средневековых зоологических сборников.
Три выставки, освещаемые в этой статье, скомпонованы, казалось бы, по схожему принципу – на первый взгляд их объединяет лишь факт посещения автором примерно в одно и то же время. Однако чуть более внимательный анализ позволяет отметить ещё одно любопытное сходство – обращение к игре новации и традиции, не всегда очевидно разрешаемой в рамках современного искусства.
Графика прерафаэлитов, выставленная в Старом Английском Дворе, с одной стороны, принадлежит законсервированному фонду культуры – и в то же время напрямую отсылает к скандалам и эпатажам «современного искусства» полуторавековой давности. В середине XIX столетия группа британских художников фактически поставила под сомнение существовавшие изобразительные конвенции и предложила новые, ориентированные – как тогда декларировалось – на средневековые, доренессансные техники. Викторианский авангард оказался необычным кивком назад, отсылкой к уже существовавшим, «чистым», «настоящим» приёмам – ещё не испорченным мастерами Возрождения. На московской выставке графики прерафаэлитов из всего наследия можно познакомиться только с лаконичными гравюрами из книги «История Купидона и Психеи» (Эдвард Берн-Джонс и Уильям Моррис), в своё время так и не отпечатанными и заново найденными лишь в XX веке.
Надо сказать, что современные прерафаэлитам критики не возмущались не зря: в рисунках, казалось бы, ориентированных на мифологический сюжет и традиционную технику, проглядывает манерная новизна, которая стала фирменным стилем всего течения и определила развитие искусства на годы вперёд. Это «манерничанье» и эстетство, особенно заметное даже не в гравюрах, а в отсутствующей на выставке живописи, прослеживается, например, в типажах и лицах: не «луноподобно» средневековых – а современных, тронутых печатью порока и разложения и закономерно завершившихся в «рыжих бестиях» Климта. Прерафаэлиты задали вектор всему модерну – поэтому совершенно логично выглядит выставленная в рамках московской экспозиции иллюстрация Обри Бёрдслея, одного из самых вычурных художников, чьи работы являются квинтэссенцией ар-нуво, к «Саломее» Оскара Уайльда – главного британского безобразника конца XIX столетия. Таким образом, оглядка на традицию, увы, ещё не являющаяся залогом аутентичности, позволила создать в том художественном контексте такое течение в искусстве, которое до сих пор вызывает искренние и совершенно не нагнетаемые арт-критиками восторг и восхищение.
Более современной и в то же время в чём-то сходной является попытка «археологической» ревизии традиции, выполненная французским художником Жаном Люрса. Его выставка, проходящая в залах Российской академии художеств, поначалу наводит на мысль, что перед нами «младший брат» Пикассо или даже художник «третьего ряда»: от фигур, написанных маслом, веет знакомой техникой кубизма и общим духом 20-х («Заклинатель змей», 1926). Однако – получивший свою порцию признания на поприще живописца – уже в середине 1930-х Люрса практически полностью поменял интересы и занялся крайне нетипичным для современного художника делом – созданием гобеленов, которые в итоге стали его брендом. Огромные и яркие, они явным образом перекликаются с традицией – причём не только на уровне технологических особенностей, но и через концептуальные коды. Несмотря на присутствие в работах вполне узнаваемых современных деталей – вроде Эйфелевой башни («Солнце Парижа», 1962), – основной костяк составляют разнообразные звериные чудища, словно впрямую отсылающие к существам из средневековых бестиариев («Петух (Сумрачный красавец)», 1962). Конечно, и здесь нет строгой аутентичности, однако разбавленный вполне правдоподобными рыбами, черепахами и бабочками («Красивый шкаф», 1962), этот «иллюстрированный Брем» убедительно воссоздаёт дух какого-нибудь старого замка. Усиливают «эффект присутствия» вплетённые в ткань гобеленов стихи французских поэтов, отсылающие к графическому дизайну Средневековья – точнее, к способу оформления инициала, в котором рисунок и буквица переплетались причудливым образом. Может быть, не самый удачный реформатор живописи, Люрса показывает себя талантливым актуализатором и пропагандистом того визуального пласта, который, казалось бы, забытый, на самом деле неявным образом фундирует значительную часть культурных практик.
