в субкультуре. Здесь не будем отвлекаться на все сотни определений культуры. Сегодня мне нравится лотмановская: форма общения между людьми. Сухими словами я крою себя, не в силах вырваться из языка, из слов, из-под пристального взгляда. Хайдеггер всем им внушил, что только личность дает смысл этому миру. Боже, боже, боже мой. Это была красивая нэправта, Мартин.
Мне надо отвести глаза мужу, тексту и читателю. Я не знала, что подумать о границах между личностью и обществом мне повезет в августе 2018 года, опираясь на определение Ю. Лотмана, а город Тарту будет в двух километрах, поскольку меня занесет в Печоры. Монастырь Псково-Печерский, Изборск и разговоры с народом сето, бывшая чудь; козье молоко и святая купель. Нормальный человек, когда он наконец родится, скажет, что чудо есть чудо, и нечего тут удивляться. Верующий воцерковленный скажет не умствовать. Маловерный либо атеист найдет семейные причины, ввиду которых я увлекла мужа в глушь на десять дней. Потом мы вернулись в Москву. Я встретилась со знакомой, у которой был кризис, она капризничала, я отправила ее в Печоры немедля. Она тоже вернулась хорошей.
В Печорах живет прошлое-концентрат, густо, но тихо. Истекает святой водой, но за каждым деревом чуешь двойню — леший в обнимку со святым. Одна дама зимой написала мне, фыркая на Изборск: «Там языческий пейзаж!» — и тут восстает уснулый было ум: а почему разбирать прошлое, рядясь в историка, можно и прилично, и завистливое слово футурология, в 1943 году Ossip K. Flechtheim придуманное, говорят, в письме к Олдосу Хаксли, сама интенция — брать из двух чернот — прошлого и будущего — смысл и подсказку, при том и не слышать своих же выводов — роковая игра головой. Гол в свои ворота.
Арабески — нет, не годится; вся философия неприлична: ею занимаются бородатые безработные мужчины, отрешившиеся от фрикций уда бедного, проклинаемого ввиду философии; а религиозный эссеист еще хуже доморощенного философа; в редакциях данное писание не посчитают прозой, поскольку почти никто не повернулся на каблуках, не ударил в глаз и не поцеловал в губы. Мне уже в двух журналах объяснили, что хоть и прозой, но пишу я не прозу. Нарративные стратегии у меня из рук вон. А, забыла сказать: я сейчас редактор отдела прозы на литературном портале. Музыку начинаешь любить только тогда, когда поймешь ее математику.
В раннем любовничестве моем люди были безгрешны все. Каждый свят. Любить людей не составляло труда, потому что все люди сияли святостью, а золотой запас мой равен был мировому. Запах кожи был роза и ладан. Коснуться руки равно приложиться.
Второй абзац не содержит антитезиса, и мы пробросим темное. Середина между святыми периодами недостойна букв описания. Тратиться на ярость и смерть стыдно. Достоин прилюдного разбора разве что несгибаемый мой ангелизм.
Почему громада любви высилась над очевидностью? Почему любовь, как ушлая раковина перламутром, выстилала меня изотропно? Кто задумал меня для жемчуга потрясений? Золотой червонец ослепительно красив и всем нравится. Червончик.
Я монета мировой валюты. Теперь знаю, зачем Он бросил меня реверсом. Анфас, орлом найти — к удаче, гласит примета, даже пятак, а я червончик ослепительный. А я частушка, я лубок, джоконды пишут ради нервных. Я добрая примета, что Бог есть.
Крестил меня о. Валерий (Суслин), царство ему небесное, дома. В коммунальной квартире на Малой Никитской. Полину я держала на руках. Мне еще тридцати не было, Полина была — путь. Окрестить ее в младенчестве задумала я, но о. Валерий спросил «А мать крещена?» Мне пришлось и за нее решить, и за себя. Одно из первых моих решений за нее. Она запомнила и хранит на сетчатке — дубовый сундук в простенке, часы высоко над сундуком, потолки за четыре метра, самодельную кровать из досок в углу, пластиковый тазик сухого рыжего цвета, назначенный купелью, молитвенные звуки, а она тактично подпевала отцу Валерию, — помнит крепко, хотя русской она как не родилась, так и не становится со временем, хотя по крови русская, и тут самое время сказать глупость о гетерогенной нации. Генетические дела немедленно переходят в карательные операции. Бывает ли по-другому? Поэтесса уехала за океан с мужем и детьми, не зная канадских врачей с их правилами: костный мозг от русских, даже русских евреев, не пересаживать. Так умерла Марина М., поэтесса, уехавшая в Канаду жить и лечиться, а ей запретили брать костный мозг у ее же детей, коих четверо, поскольку гетерогенные. Не приживется-де. Марина сама рассказала мне по телефону, что эмиграция не удалась. Детям русской еврейки не разрешили стать донорами для матери, она умерла, никого не посадили. Историю Марины никто не понял, а муж ее никому не рассказывает: он там все еще живет. Как прийти ему в мэрию, стукнуть кулаком и сказать: вы убили мою жену, поскольку в стандарте лечения у вас написано, что наши дети, получившие свои тела от наших тел, не могут вернуть нам ни одной клетки, поскольку мы гетерогенные русские евреи. А спасли бы вы Марину с нашей помощью — вам бы что, руки поотрывали? В тюрьму за спасение человека? За убийство никто не сел.
Дочь запомнила свое крещение; в подростках она стала верующей по-домашнему — безобрядово, Библию читала на английском, и язык английский стал ей родным, как мне — история о говорении во сне: ей месяца четыре, ночь, все мы втроем спим, как обычно при нашем младенце, ни разу в жизни не издавшем ночного плача, ввиду чего я никогда так глубоко и полно не высыпалась, как при грудном ребенке, — вдруг! кто-то разговаривает, а у нас ни радио, ни телевизора, ни соседей. Встаю: голос доносится из детской кроватки. Говорит фразами. Подхожу: лежит на спине (ей четыре месяца плюс-минус), глаза безмятежно закрыты, голосом говорит, чуть шевеля губами, на неведомом языке. По музыке — смесь арабского с испанским. Я бужу мужа, встает и смотрит, у него испанский, — слов не разбирает, однако впечатлен. Полина выговорилась и спит уже молча. Мы легли к себе, посмотрели друг на друга. Я потом долго искала нормальных собеседников по теме ночной речи бессловесного младенца; хотела нормальных, без опущенных глаз и закидонов по факультативному ангелизму. Нашла в радиоэфире. Гостьей моей программы была Г. В. К., доктор медицинских наук. Я простодушно стала было вопрошать в прямом эфире, но доктор зыркнула на меня и толкнула под столом, а после, в закрытой комнате редакции, шепотом сказала, что психиатр не имеет права говорить о душе, коллеги камнями забросают, только психика, — но сорок лет провозившись с детскими душами, к старости уверовала доктор в Бога и теперь знает, что за одну жизнь душа может и не успеть всех уроков — я цитирую — бывает нужна и вторая жизнь, и что у Бога нет с этим никаких проблем, но на Земле говорить о реинкарнации нельзя ни при врачах, ни при верующих православных, потому она просит и меня помалкивать. Я и помалкивала. Болит — молчи. Знак свыше.
Вчера на базаре встретил угро-финских сето, прежняя чудь. «Русские мы такие». Из-за прилавка с рукописным баннером «От счастливой
