литературного языка и художественных методов изучения действительности» [1570]. «Анализ психологического состояния Аристарховой» никуда не годится, перечил Валерьян Полянский. «Когда мы говорим о психологическом анализе, о психологической обоснованности, мы требуем, чтобы художник каждый психологический акт, каждое волевое выражение мотивировал, показал бы, какие обстоятельства привели к этому, какую борьбу пережила личность и т. д. В повести ни социального, ни психологического процесса падения нет» [1571]. Но и тот и другой критики соглашались, что верный «психологический анализ» Таниного отступничества раскроет суть сюжета.
Нужно было показать на конкретных примерах опасности, связанные с переходом к вузовскому образу жизни. А. Макаров, украинский педагог и теоретик, констатировал, что «убеждаешься в глубокой зоркости Маркса… всматриваясь в психологию студента-рабфаковца, изучая ее по возможности со всех сторон, сопоставляя одни психические облики с другими и силясь уловить кривую развития каждой отдельной психики». Связь между классовой принадлежностью и причудливыми особенностями психики становится здесь очевидной для исследователя [1572]. Поскольку утвердилось мнение, что университет оказывает своего рода «давление», выдержать которое способны только настоящие пролетарии, адаптация к университетской жизни считалась полигоном для испытания классовой сущности студента. Непривычное академическое окружение, с его требованиями и умственными нагрузками, настаивал Макаров, является лакмусовой бумажкой, отличающей коллективистов от индивидуалистов, тружеников от адептов старой интеллигенции.
Коммунистические воззрения так и остались бы… одними только голыми воззрениями… если бы коммунистическая проповедь не попала бы тут на почву добрую, на контингент, в большинстве случаев, пролетарский. Тут весь растительный «примитивный» коммунизм сельскохозяйственной жизни, рабочей фабрично-заводской жизни является фундаментом, на котором вырастает «рабфаковский» коммунизм. «Интеллигенты» давно бы погрызлись в такой обстановке, они не могли бы учиться, читать, чертить в комнатах, где десятки людей делают то же, но в другом порядке и каждый на свой «фасон»: именно у «деликатного» и «мягкого» интеллигента не хватило бы ни мягкости, ни деликатности, чтобы создать с другими «modus vivendi», уступить и склонить к уступкам, выработать совместно приемлемые и даже приятные и уютные условия работы. Тут, как и во всех случаях, где жизнь требует подвигов солидарности, вскрывается убожество, банкротство индивидуализма. Там, где «грубые», хамоватые (как любят о них выражаться их ровесники-белоручки), молодые рабочие и крестьяне удивительно легко и быстро создают прочную ткань взаимоотношений, основанных на бережном, деликатном, чутком и вдумчиво-справедливом подходе к общему интересу, – интеллигент, индивидуалист, заряженный весь эгоистическими порывами, беспомощно мечется, не находит себе места, в результате – или бежит к излюбленной жизни в «одиночку», или, как оказывается, при всей своей «воспитанности» и «деликатности чувств» – виснет у товарищей на шее: за него убирают, о нем хлопочут, ему всячески помогают, тогда как он – никому. Мы наблюдали – и удивлялись, как стихийные особенности подлинной пролетарской психологии, психологии труженика, экономика жизни которого не порождает ни хищничества, ни лицемерия, ни тупой самовлюбленности, свойственной ликующим и праздно болтающим, – как эти особенности находят себе приложение в пути к развитию в условиях студенческого общежития [1573].
Хотя настоящие пролетарии, по мнению Макарова, как правило, противились соблазнам, свойственным трудным условиям учебы, у них могли бывать расстройства и сбои. Нередко молодой рабочий или крестьянин, ставший в ряды новой интеллигенции и не испытавший на себе коллективный фабричный труд, мог удариться в «крайний индивидуализм» [1574].
Как всегда, многое зависело от степени синхронизации биографии студента с курсом общеисторических событий. Уточняя свои социологические наблюдения и включая в них темпоральную динамику, Макаров сделал возраст важнейшим фактором создания психологических типологий:
Есть студенты «разных годов революции», на психологии которых лежит в разной степени и отпечаток довоенного времени, с его школой и вообще бытием, и отпечаток империалистической войны, и отпечаток… революции. Они зачастую и во многом крайне непохожи друг на друга и при внимательном изучении распадаются на интересные психологические группы. <…> Психический отпечаток в зависимости от того, в каком году революции формировалась молодая психика… столь четок, что мы решимся утверждать, что все, часто имевшие дело со студенческой молодежью, при беседах с тем или другим юношей… по целому комплексу особенностей общего тона… распознают «людей 1918–1919», «…людей 20» и «людей 21‐го года».
Так, в частности, несомненная психическая утомленность характеризует значительную часть молодежи, на своих плечах вынесшей «годы бури и натиска»: тут часто наблюдается стремление к миру науки как к отдыху, к тихой пристани. <…> Другой особенностью матерых, «старых» (в среднем двадцать пять-шесть лет) является необычайная выносливость, большая мера равнодушия к внешним условиям жизни. Прошедшие школу войны и подполья, эти студенты умеют жить и работать в шуме общежития, на углу стола, в неотопленной комнате, где приходится подчас ночевать, не поужинав. Для младших товарищей, нередко гораздо более капризных и требовательных, чем они, эти студенты – прямые «учителя энергии», «профессора оптимизма», удивительно приспособленные к жизни в коллективе, настойчивые и упорные в защите его прав и в осуществлении его целей [1575].
Когда эту схему приложили к Тане, оказалось, что героиня Малашкина вобрала в себя худшие черты обоих поколений. Таня не принадлежала к числу закаленных старых большевиков, которые, настрадавшись при царском режиме, могли оценить перемены, наступившие при советской власти. Не входила она и в ряды уравновешенной, рассудительной молодежи, потому что не смогла спокойно приспособиться к медленному социалистическому строительству. Согласно Макарову, «запутанность классовых корней студентов порождала многообразие изнуряющих внутренних конфликтов». «Среда рабфаковцев – среда довольно-таки пестрая в социально-психологическом отношении, и пестрота эта… являет мотив для разнообразных, иногда – для тяжелых и грустных внутренних коллизий, вытекающих из различных психик…» [1576] Важно было изучить, в какой обстановке проходило детство студентов, «в деревне или городе», чрезвычайно важное обстоятельство, если вспомнить, что детский организм особенно восприимчив ко всякого рода впечатлениям: «Связанные в целом с той средой, из которой они произошли, будущие студенты не только приобретали навык окружающих их людей, но нередко занимались делом своих близких, приобретали определенные вкусы» [1577].
Предшественник Лядова на посту ректора Коммунистического университета им. Свердлова Владимир Павлович Антонов-Саратовский разработал типологию, описывающую три основных типа новых студентов: первая группа – «здоровые пролетарские элементы», вторая группа – «менее стойкие элементы, утратившие понимание „революционной линии“» (характеризуется «неустойчивостью», «растерянностью», «разочарованностью»), и третья группа – «слабые личности», выбравшие путь «наименьшего сопротивления и соскользнувшие в капитализм» [1578]. Альтернативная типология Макарова выдвигала только два характерных типа молодежи (два типа новых студентов): «Одни отличаются поразительной трудоспособностью, „акульей“… жадностью к наукам, высокой выносливостью, умеренностью, самообладанием; второй тип, менее распространенный, включает молодежь крайне неработоспособную… склонную к пессимизму и нытью», – этих последних он назвал «дети сумерек» [1579]. Однако при более
