То есть с Россией связаны только криминальные или катастрофические новости, а что-то радостное – там. В голову поневоле лезут "болотные" вопросы: как можно жить в стране, где ничего хорошего не происходит? Телевидение с утра пораньше явочным порядком навязывает народу упадочные настроения, даёт веские основания для того, чтобы без сожаления «валить из рашки». Почему? Первым каналом руководят из Лондона? Может, лучше отключить на нём электричество, чтобы прибавилось работы российским гинекологам?
А.К.
На сороковины Алексея Балабанова «колокольня счастья» из последнего фильма обрушилась
De mortuis aut bene out nihil ( Об умерших либо хорошо, либо ничего ) - и это правильно, но я и не собираюсь злословить – и у меня невесело на сердце. Только сроки уже прошли – и девять дней, и сорок[?]
Теперь имя Алексея Балабанова твёрдо встроено в парадигму отрицания прежних эпох, и многие из его творений откровенным образом нацелены на разрушение, на прерывание исторического сознания этноса. Ни сляпанное режиссёром в "Грузе 200" произведением искусства не назовёшь, ни спрятанную за ним идею не скроешь. Задача ставилась одна: привить тому, кто не имеет собственных воспоминаний о советском прошлом, иначе – поколению двадцатилетних, слепой метафизический испуг перед ним.
Фильм «Брат», с которого началась широкая раскрутка Балабанова, тоже был изрядной конъюнктурой – и прозвучал набатом ювенальной протестности и растущего в молодёжной страте индивидуализма. Балабанову всегда прощали композиционную корявость, уплощённый психологизм, ходульность и линейность образов, прочие огрехи – и всё во имя одного: он вживлял в сознание молодых новые мифы и смыслы смутного времени. Делая это с азартом физиолога, препарирующего лягушек. Впрочем, в «Брате» были человеческая искренность и чистота побуждений героя, воплощённые Бодровым-мл., что в общем балансе давало позитив. Однако «Брат» для Балабанова столь же случайное попадание, что и «Остров» для Лунгина.
Ещё только выходя из тени своего наставника Германа, этак аллегорически и с ленцой поковыривая в человеческой грязи, словно ребёнок в носу, он «воспевал свободы», «раскрепощал» подрастающую интеллигенцию и тех, кто попроще, к жизни в новой рыночной среде – на войну с «косностью» и «мракобесием совка». (Помню, ещё во времена его учёбы на высших режиссёрских курсах Лёха рассказывал, как смело заявил на днях каким-то американцам на фуршете – Perestroika is shit! Уж очень хотелось настоящих перемен, а время Гайдара с Чубайсом ещё не пришло.) А, в общем, просто маргинализовывал молодёжное сознание, барахтаясь в кислой луже кафкианства.
Если проследить ретроспективу его фильмов, то легко понять, что Лёха спускался в тартар конъюнктуры не спеша – ступенька за ступенькой. Шагнул вниз – и осмотрелся. Уверился: во мраке подземелья, случись поскользнуться, тебя всегда готовы поддержать холодные невидимые руки… А когда захотелось вынырнуть из всего этого, уже не хватило дыхания…
Это сладкое щемящее чувство и сформировало в нём то, что в ином случае называлось бы характером. Погружение в тревожный делириум бессознательных страхов (а в творчестве – как в попытке компенсации и преодоления этого состояния – жёсткой знаковой привязкой к действительности) – начало психологии режиссёра Балабанова. Стремление к живописанию низменного, маргинального, порочного, ядовитого и болезненного, смакование инфернальных душевных состояний очень часто и образовывало внутреннюю природу его кинематографа. Эстетика его лент того периода во многом иррациональна – она какая-то провальная, сбросовая, с элементами безнадёги и отчаяния…
Рискую нарваться на обвинения в безнравственности и попрании всё того же принципа De mortuis... – но всё же расскажу о том, что в других обстоятельствах должно было бы остаться тайной. «Груз 200» (как, впрочем, и «Морфий» и не только) – слишком большая лажа, чтобы оставлять её вне критики, боясь испачкаться. Слишком тенденциозный в своей убогости «культпродукт», направленный на осквернение исторической памяти, на её изживание тяжкой метафорой. (Неслучайно в нём тогда отказался сниматься ряд известных актёров. А некая киноведка А., обожающая творчество Балабанова, призналась: «Груз 200» смотреть было страшно – и я его пропустила».)
Вот и дорогая книжка сценариев Балабанова названа «Груз 200» – в лицо читателю летит масластый кулак во всю обложку, метафора советского тоталитаризма. На костяшках выведено – «СССР»…
Кто-то возразит: да что тебе дался этот «груз» – ведь есть же и другие вещи? Он ведь Бога стал искать в итоге? Но ведь можно слыть отличным парнем, а потом вдруг взять и совершить что-то кощунственное. И о тебе уже будут судить не потому, что ты был отличным парнем...
А ведь, по свидетельству матери, сам он и ценил этот фильм больше других своих лент. Вот что сказала Инга Александровна Балабанова однажды в интервью femina-plus.ru ещё при жизни сына: «…Сам он считает самой страшной и лучшей из своих лент «Груз 200». После института сын два года служил в армии военным переводчиком. И был свидетелем всего этого кошмара. Поэтому в начале фильма идёт титр: «Всё основано на реальных событиях». И пропавшие гробы, и вскрытый гроб, и даже изнасилование бутылкой из-под водки… Считаю, что это должен увидеть каждый, кто хочет понять страну, в которой живёт. Как женщина понимаю, что фильмы сына жёстки, порой даже жестоки, но это стопроцентная ПРАВДА, это НАША ЖИЗНЬ!»
Я жил в той же стране и служил, как и он, в той же самой системе, но что-то хранило меня от ужасов экзистенции, с которой сталкивались сын и мать. Я не видел этого, во всяком случае, как проклятия, как общего знака эпохи. Неужели мы жили в разных мирах?
Впрочем, тут всё зависит от того, из какой исторической глины ты сотворён…
Вместе с тем что-то стало понятным в Лёше Балабанове. И уже не осуждать, а больше жалеть его хотелось. Стало ясно, что не одна эпилепсия разрывала его изнутри...
Ходит легенда об исключительной артхаусности его режиссуры, о том, что независимый Балабанов снимал фильмы «для себя». Но она же и рассеивается такими словами: «Мой сын – человек исключительной честности и прямоты… В своё время Лёше безуспешно предлагал компромисс Березовский: «Вступай в мою партию, я дам тебе денег на кино!» Нередко подобное исходит и от нынешних «партайгеноссе». Сын не идёт на это, не хочет кривить душой. Понятно, что прямота Балабанова не всем нравится».
Отказал Березовскому? Что ж ему и более известные люди отказывали и при этом ничего не потеряли – только приобрели. Значит, имелся политический ресурс, а с ним и дар предвидения. Не такой уж и бессребреник, погружённый в творческую интраверсию, каким рисуют…
Нет, он был востребован, о чём свидетельствует то же интервью: «Питерская квартира сына просторная, из семи комнат. Я, естественно, будучи там, подчиняюсь столично-богемному стилю жизни: раньше трёх часов ночи никто не засыпает. Бесконечные гости, люди, звонки… У Алексея есть свой круг общения не только в Петербурге, Москве, Екатеринбурге, но и в США, Англии, Китае…»
Россия для Балабанова оказалась порочной любая – и дореволюционная, и пост. Ведь то же самое и с «Морфием». В том своём опусе Лёха обложил отечественную историю такой кучей сернокислого тенденциоза, что остаётся удивляться, как плёнку-то проявить удалось...
То, что иным представлялось Серебряным веком, изображено стечением наркотизированных существ, погружённых в вялые (местами бурные) «славянские дискуссии». «Из жизни врачей» кино до него снимали нередко менее живописно – и всё же правдивее. Так чернописать мир провинциальной интеллигенции, попутно изображая народ как абсолютно бесправную и безмозглую массу, способен лишь художник с установкой на патологии.
Неслучайно фильмы Балабанова называют культовыми. Он, как никто, был нужен этой эпохе и не в последнюю очередь для того, чтобы приманивать пугливых и доверчивых «А.Б.» обещаниями правды, искренностью формы, а в конце и богоискательством…
Когда-то давно мы были друзьями. Я храню его письма. Из семьи руководителя научно-популярного кино на Свердловской киностудии, Алексей Октябринович был хитроглаз, тонкорук и кикимороват – и студиозусом был неординарным. Нрава нескучного и, в общем, довольно подвижного, но временами становился занудой, просто каким-то метафизическим нытиком.
Тот угол общаги-девятиэтажки на улице Лядова в городе Горьком, где он обитал, был гнездом студенческой богемы. Кто-то окрестил всю их тусовку «панками». Но тем и лестно было, напоминало чем-то об Англии, в которую Лёха ездил на стажировку.
