По поводу ее религиозного образования, например, Василий Ключевский пишет:
Екатерину обучали Закону Божию и другим предметам французский придворный проповедник патер Перар, ревностный служитель папы, лютеранские пасторы Дове и Вагнер, которые презирали папу, школьный учитель кальвинист Лоран, который презирал и Лютера, и папу, а когда она приехала в Петербург, наставником ее в греко-российской вере назначен был православный архимандрит Симон Тодорский, который со своим богословским образованием, довершенным в немецком университете, мог только равнодушно относиться и к папе, и к Лютеру, и к Кальвину, ко всем вероисповедным делителям единой христианской истины.
Если ко всему перечисленному выше списку учителей-богословов добавить воззрения атеиста Вольтера (этого интеллектуального бунтаря Екатерина также считала своим духовным наставником), то неизбежно возникает подозрение, что в душе и без того до чрезвычайности прагматичной государыни царила не столько вера, сколько ее внешняя форма. При всей подчеркнутой набожности российской императрицы, выражавшейся в соблюдении полного набора необходимых православных обычаев и ритуалов, что необычайно умиляло ее подданных, реальная жизнь Екатерины, как известно, святостью не отличалась. В России она легко ощущала себя православной, в Испании была бы примерной католичкой, а среди лютеран — лютеранкой, причем без больших душевных переживаний. Никто из учивших ее богословов к такому результату, конечно, не стремился. Выводы сделала сама ученица. Екатерина о себе откровенно говорила: "Я, как Алкивиад, уживусь и в Спарте, и в Афинах".
Точно так же и в политике Екатерина, легко впитывая чужие мысли и идеи, как правило, никогда им буквально не следовала. Нередко в словах, проектах законов, письмах и высказываниях государыни знатоки находят элементы плагиата. Она действительно была заядлой книжницей, и часто черновой законопроект императрицы или ее мысль-"полуфабрикат" легко выдают источник, но вот конечное решение обычно бывало уже собственным, екатерининским.
Вообще судить о политике Екатерины Великой по ее письмам и заявлениям следует осторожно. Во-первых, потому что она любила нравиться собеседнику и нередко с ним соглашалась, чтобы сделать приятное. Во-вторых, потому, что любая, даже самая привлекательная для государыни идея многократно затем ею же проверялась и перепроверялась. В результате "на выходе", то есть при практическом воплощении, проект, как правило, существенно отличался от первоначального варианта.
Обычно Екатерина очень тонко чувствовала не только что" но и когда нужно делать. Понимала, где следует поспешить, а какое решение лучше по тем или иным соображениям спустить на тормозах. В популизме, склонности к саморекламе, шуму, лести и вообще в чрезмерном желании нравиться "государыню-матушку" упрекали многие; считалось, что обстановка и впечатление были для нее важнее самого дела и его последствий.
Тезис небесспорный. Екатерина пришла к власти не без скандала, а потому ей действительно приходилось очень серьезно заниматься непривычными для той эпохи вопросами пиара, всячески укрепляя и поддерживая свой имидж. Здесь она значительно забежала вперед, оставив позади не только большинство людей своего времени, но и ряд последующих поколений политиков. То, что казалось многим современникам Екатерины, а затем историкам излишней саморекламой, сегодня представляется нормой политической жизни.
Сочетание самодержицы и публичного политика только на первый взгляд кажется странным. Стоит обратить внимание на то, что все пропагандистские акции Екатерины были рассчитаны не на внутреннего, а на внешнего потребителя. В России правили еще по старинке, а вот на Западе политика все больше становилась делом публичным. И Екатерина это почувствовала одной из первых. Активная переписка с крупнейшими европейскими авторитетами диктовалась в немалой степени именно этими соображениями. Выдержки и шутки из переписки Вольтера с Екатериной расходились по европейским дворам, цитировались на дипломатических раутах, в модных политических салонах. Оба корреспондента прекрасно понимали, что это не личная корреспонденция, а факт общественной жизни.
Екатерина действительно была неравнодушна к тому, что о ней думали люди, чьим мнением она дорожила.
В этом, однако, нет ничего дурного. Но, с другой стороны, есть немало примеров, когда Екатерина отказывалась от реализации как раз таких идей и проектов, которые, бесспорно, принесли бы ей одобрение просвещенных друзей и дополнительные "рекламные очки", но шли в противоречие с реалиями российской жизни. Императрица была достаточно рациональным человеком, чтобы к моде, славе и утопиям относиться трезво. Что никак не вписывается в пушкинский образ "Тартюфа в юбке".
К Екатерине (и то с очевидными оговорками) применима, если уж вспоминать театр, иная формула: много шума из ничего. Ряд екатерининских планов действительно громогласно обсуждался, но не все были реализованы. Долго дискутировалась идея похода на Константинополь, но авантюрный "греческий проект" так и остался лежать на полке. Или, вернее сказать, Россия реализовала лишь его преамбулу, наиболее рациональную часть: было уничтожено Крымское ханство, веками досаждавшее русским. Немало говорилось об интервенции русской армии в революционную Францию, но и этот замысел на деле приобрел совершенно иные очертания. Что же, может быть, Екатерина действительно не сделала многое из того, что вслух обсуждала, зато и избежала крупных ошибок.
Представив на рассмотрение комиссии для составления нового уложения свой проект — знаменитый "Наказ" (во многом списанный у французов), императрица одновременно предложила им, анализируя законопроект, внимательно посмотреть, "не жмет ли где башмак". Модель колодки французская, а носить-то русским. В этом и есть Екатерина с ее прагматизмом. Петр I заставлял своих подданных западные башмаки разнашивать, как бы ни было больно; Екатерина считала правильным башмаки подогнать по ноге. В этом мало рекламы, но много здравого смысла.
К опыту самолюбия, которого в нашем отечестве не занимать, императрица предлагала своим подданным присоединить опыт самокритики.
Первый серьезный опыт самокритики русские приобрели как раз в ходе работы над "Наказом". Это был своего рода проект-идеал, куда вошли почти все достижения современной тогда западной философии и правоведческой мысли, причем даже те из них, что еще не стали нормой и в самой Европе. Правда, в центре всего документа оставалась незыблемой мысль о том, что единственно приемлемой формой правления для России остается самодержавие, но его предлагалось облечь в самые цивилизованные, просвещенные и гуманные одежды.
"Наказ" являлся компиляцией, составленной из ряда западных источников. Прежде всего это книга Монтескье "Дух законов" и сочинение итальянского криминалиста Беккариа "О преступлениях и наказаниях". Из 655 статей "Наказа" 294, по подсчетам специалистов, заимствованы у Монтескье. Есть там цитаты и из французской "Энциклопедии", и из сочинений немецких публицистов того времени Бильфельда и Юсти.
Сама Екатерина на авторство, впрочем, и не претендовала. В одном из писем Фридриху II, говоря о "Наказе", она без стеснения замечает:
Я, как ворона в басне, нарядилась в павлиньи перья; в этом сочинении мне принадлежит лишь расположение материала да кое-где одна строчка, одно слово.
Откровенное признание в плагиате и в письме к Даламберу:
Вы увидите из "Наказа", как я на пользу моей империи обобрала президента Монтескье, не называя его: надеюсь, что если б он с того света увидел меня работающею, то простил бы этот плагиат ради блага 20 миллионов людей, которое из того последует. Он слишком любил человечество, чтобы обидеться на это; его книга служит для меня молитвенником.
Русским читателям Екатерина не сочла нужным указать источники, использованные ею в работе над документом. Таким образом, для депутатов, собранных Екатериной со всей страны с целью рассмотрения проекта уложения, "Наказ" являлся отражением воли и разума верховной российской власти и лично императрицы.
Сама комиссия по рассмотрению проекта уложения собиралась из представителей правительственных учреждений и из депутатов от различных разрядов или слоев населения. В результате набралось 564 участника со всей страны. Статус депутата был необычайно, беспримерно для русской истории высок. Члены комиссии не только получали хорошее жалованье, но и пользовались иммунитетом. Они находились под личной защитой императрицы, причем на всю жизнь, "в какое бы прегрешение ни впали". Депутаты освобождались от смертной казни, пыток и телесного наказания, имущество их могло быть конфисковано только за долги.
Никто из российских подданных не пользовался тогда такими преимуществами. Иначе говоря, власть создала самые благоприятные условия, чтобы депутаты высказывали свое мнение откровенно, не боясь последствий. Сами выборы депутатов и организация работы комиссии — все это было максимально приближено к парламентскому европейскому опыту.
