В романе Бориса Ильина есть место, где автогерой напрямую излагает свое кредо (которое проявляется, конечно, и в его поступках). Оно то же, что и у матери автора — вот она, эстафета. Ни при каких обстоятельствах, говорит он, нельзя забывать о той части своей души, которая "не от мира сего", которая вложена в нас свыше. Можно совершать самые сумасшедшие поступки, можно жертвовать и жизнью — если жертва не темный психический срыв, "не побочный продукт страха", а веление высшего Смысла. "Бог перед каждым ставит задачу…" Прежние русские люди отличаются от нас тем, что знали это с самого раннего детства.
И этот роман, признаюсь, оживил мои личные воспоминания. Ведь через четверть века после Бориса Ильина (который на четверть века меня старше) и я оказался там же, в Германии, тоже отбывая воинскую повинность в "оккупационных" войсках. Впечатления от немцев и Неметчины оказались во многом презанятным образом сходны. Будто все еще длилось эхо той далекой войны. Вот хоть такой памятный эпизод: с пакетом от главкома громыхаю на видавшем виды уазике ("козле") по берлинской Унтер ден Линден в наше посольство, а навстречу мне от Бранденбургских ворот в шикарном своем шевроле катит мой явный ровесник американец, тоже очкарик и тоже в новенькой, только мышиного цвета форме, и мы дружелюбно, но веско киваем друг другу: мол, хэллоу, союзничек, — словно воскрешая из прапамяти нашей, совместной, те давние, описанные Ильиным годы... Удивительная вещь всё же история. И то, как нас в ней разместили.
Удивительны памятные словесные знаки ее. Особенно, когда они являются так нежданно. За этот подарок нельзя не поблагодарить два музея Боратынского — казанский, что издал роман "День восьмой", и мурановский во главе с его главным хранителем С.А.Долгополовой, отыскавшей "Зеленую линию" и озадачившей "саму" Наталию Трауберг переводом.
Как же мы все-таки богаты! Иной раз и сами не знаем, насколько.
Владимир Смык ПАМЯТИ ОТЦА ДИМИТРИЯ ДУДКО
Как быстро таял твой земной состав —
Освобождаясь от всего, что тленно,
Ты уходил. И плакал я, узнав.
Как он велик уход души смиренной.
Теперь она в раю, а мой удел
Печаль и слезы...Так недавно было:
Ты с Богом говорил, а я глядел —
Да что я мог еще? — тебе в затылок.
Ах, славно до чего тогда жилось!
Блестел затылок. Тихий белый пламень
Над ним струился реденьких волос,
Как нимб его запечатлела память.
Я знаю, что и многогрешный аз
Порою был предметом разговора.
Ты с Богом говорил, о тех которых
Любовью — не жезлом железным — пас.
...Под ветром, налетевшим в час заката,
Как угли гроздья вспыхнули рябин.
Где твой затылок,
сильный мой ходатай?
Один я перед Господом, один.
Регина Григорьева ФИЗИОЛОГИЯ СТИХА
ДЕТИ ГАМЕЛЬНА
под касанием легкой флейточки
расступается тишина,
отражается в окнах стрельчатых
перламутровая луна,
и текучим холодным пламенем
нежной музыки злой каприз
заливает булыжники Гамельна
и сбегает по улицам вниз.
и распахиваются оконца,
и вдоль узких лестниц ручьем
за насмешливым незнакомцем,
за звенящим лунным лучом,
с одеяния шутовского
не сводя восхищенных глаз,
подпевая и пританцовывая,
перешептываясь и смеясь,
мимо сонных взрослых — на пальчиках:
осторожней, не разбуди! —
только девочки, только мальчики,
по мерцающему пути,
оставляя спящее прошлое,
вы идете, вам дела нет,
что в высоком окне над площадью
я стою и смотрю вам вслед —
истекая холодным пламенем,
не сводя восхищенных глаз...
уходящие дети Гамельна,
я — последний, кто видит вас.
***
Должно быть скоро я ни зла,
ни счастья от тебя не вспомню...
Но страсть — какая страсть была
твоё лицо держать в ладонях...
А целовать, ласкать, любить —
что может эта малость значить,
когда могла перелепить,
пересоздать, переиначить?
И покрывало темноты
лишь для того, казалось, надо,
чтобы любимые черты
не исказить влюблённым взглядом.
И билось бабочкой в виски:
постой, помедли, пресеки,
не позволяй мне в настоящем
закончить властный жест руки,
творящей и боготворящей.
KАРИАТИДА
Почти неотличима
среди иных сестёр,
а вот проходишь мимо
и не отводишь взор —
как луч скользит по крыше
рассеянной рукой,
и мягкий мрамор дышит
легко и глубоко.
Задумчиво-спокойно,
потупя очи вниз,
как облачко лепное,
несет тяжелый фриз,
и я дивлюсь, как ладно
вся в тучах и лучах
лежит небес громада
на девичьих плечах.
А ей не в тягость ноша
и смена не нужна,
но всё ж бывает ночью
мне страшно, что она
один в лесу дитячьих
неслышных голосов
узнает и заплачет,
и бросится на зов.
ФИЗИОЛОГИЯ СТИХА
1.
меня окружают чужие слова,
шуршат как листва,
шелестят как трава.
от них спозаранок в ушах толкотня,
прибьётся подкидыш и: "пестуй меня!"
что делать —
приходится на руки брать,
строжить и лелеять, носы утирать;
а глянешь порою —
дыханье встаёт:
и где здесь чужое?
и что здесь своё?
2.
когда тошнит от фильмов и от книг
и кажется невмочь любое дело,
когда немеют губы и язык,
и, напрягаясь, тяжелеет тело,
и медленно кренится мир вокруг,
и твердь плывёт, качаясь под ногами —
и что сказать?..
не ошибись, мой друг —
так я хожу, беременна стихами.
3.
приодевшись словами едва,
не набравшись ни силы ни страсти,
на себя заявляют права,
заставляют с собою считаться,
расшибают колени и лбы,
украшают себя синяками,
словно малые дети — слабы,
словно малые дети — упрямы,
и заботы мои ни к чему,
и советов моих не услышат...
я никак до сих пор не пойму
как живут они, чем они дышат.
4.
когда я на стихи свои глядела,
отказывая в праве бытия
им, слабым, до того мне было ль дело,
что Он поступит так же, как и я,
и над черновиками мирозданья,
холодным взором рассекая синь,
без гнева, без любви, без состраданья
взойдет звезда по имени Полынь.
***
в долгих странствиях внезапно
в предрассветной полутьме
