говорит то же, и, наконец, это слово повторяет «он». Пауза недоуменного ожидания. Этим заканчивается встреча.
Начало картины: «он» приводит «ее» в дом к родителям. «Она» смотрит на мать, «он» – на отца. В ответ – полуповорот отца: он не хочет ее принять. Сцена окончена.
Так же строится и другая сцена: «его» уход. Почти никакого движения. Мать повернулась к отцу, чтобы помирить обоих. В это мгновенье «он» хочет уйти и не видит этого. Потом мать повертывается к нему, чтобы удержать его, он оборачивается и, видя, что мать как бы ждет с его стороны первого шага, уходит. А вот другая сцена, уже описанной встречи, построенная на мелочах. Неожиданную гостью угощают кофе, но дома нет ни одной целой салфетки; «он» складывает порванную так, чтобы незаметны были дырки. Беспокоясь, как бы она не заметила бедности, он молчит о том, что давно уже собирается ей сказать.
Следующая часть картины, проходящая на фоне бешеной роскоши и буржуазных излишеств, не так выдержанна, как первая, в смысле постановки, игры и мизансценировки.
В первой части много места уделено бытовым мелочам и показано значение этих мелочей в повседневной жизни. Дальше этот прием несколько смазан, но когда появляется, то очень ярко выявлен и проводится с большим учетом воздействия на зрителя.
Необычны и другие приемы построения картины. «Она» узнала о предполагаемой женитьбе миллионера. Для нее, не профессиональной содержанки (об этом можно догадываться, т. к. Чаплин оставляет это на догадку зрителя, как и много других недоговоренных мест) – это удар. Но решительно разговор проходит в сдержанно-шутливом тоне. По отзывам критики, впервые в кинематографе подобная сцена ведется так, как это сделано у Чаплина. Затем показан целый ряд сцен, замечательно характерных для быта послевоенного Парижа; зачастую это – яркая на него сатира.
Опять-таки ряд мелочей остается в памяти, но проведены они в другом плане; в сцене, когда миллионер издевается над. ней и заставляет ее бежать за жемчугом на улицу, Чаплин наряжает Мэри в самое роскошное во всей картине вечернее платье, в котором она бежит по улице за нищим, а когда она ломает каблук и бросает его в лицо миллионера, тот невозмутимо продолжает играть на сексафоне. Таким образом вскрыта подоплека социально-половых отношений так называемого высшего общества.
Так же просты и убедительны другие приемы Чаплина. Перед трагическим местом в картине – перед самоубийством – Чаплин показывает детскую игру Мэри с воздушным шариком. В это мгновение письмо, посланное к Мэри, уже прочитано миллионером, и зритель ждет развязки, – вместо этого, он получает шутливую сцену, невольно вызывающую смех. Интересно здесь же отметить и место с‘емки этого центрального момента картины – полукруглая спинка бархатного дивана, на которой четко видна каждая деталь в игре актера, благодаря чему внимание зрителя особенно напрягается.
На обмане ожидания публики строятся и другие места картины: мать хочет отомстить Мэри – она собирается ее застрелить, но не застает ее дома, возвращается к себе и видит Мэри у тела сына. Под плащом у матери револьвер; зритель об этом знает и невольно ждет выстрела. Мать делает длинную паузу и, вместо ожидаемого выстрела, зритель видит примирение двух женщин у тела любимого человека.
В заключение следует отметить, что влияние картины сейчас же сказалось на всей кинопродукции Америки, и вскоре после «Парижанки» появились и другие ленты, в которых режиссеры подражают Чаплину, но очень беспомощно и безграмотно, зачастую не понимая даже цели, поставленной перед собою Чаплиным.
Мы уже упоминали, что Америка выходит из области монтажа и трюков в кинематографе и, следуя своему старшему предшественнику – театру, пользует театральные законы в построении игры актера и мастерства этой игры. Предстоит дальнейший сдвиг, новая эпоха в американской индустрии, и во что этот сдвиг выльется в дальнейшем – покажет ближайшее будущее. Сейчас же организовался ряд мелких студий-ателье, которые, вместо миллионных сумм, затрачивают на постановки очень небольшие средства и достигают хороших результатов при наличии хорошо написанного сценария и дружного актерского ансамбля, так как «звезды» пользуются все меньшим успехом у публики.
Итак, кинематография переживает то же, что и американский театр, – острый кризис, вызванный тупиком, в который попало американское искусство вследствие своих общих идеологических и социальных устремлений. Один капитал, один «долларизм» вывезти не могут. Это ясно всякому свежему и беспристрастному зрителю. К этому приходят и сами американцы, правда, зачастую объясняя его совершенно вздорными причинами.
Таким образом, основные проблемы американской кинематографии, а также и ее характерные черты, нами намечены в нескольких последних главах. Нам кажется совершенно необходимым остановиться подробнее на американском кино-городке Холливуде, а также на некоторых приемах и достижениях кино-техники; однако, этот материал не укладывается в в одну-две главы и слишком увеличивает и без того разросшуюся книгу.
Поэтому мы позволим себе следующую и последнюю главу посвятить самой интересной, самой злободневной и любимой в Америке теме – боксу. Умолчав об этом, мы обошли бы одну из самых характерных особенностей «Нового Света».
14-е октября должно было решить все.
Полгода готовилась Америка к этому великому дню; ежедневно в газетах можно прочесть те великие имена.
Не было человека, который не знал бы всей важности предстоявшего боя. Не было человека, который бы об этом не помнил.
«На нас смотрит мир», – писала провинциальная пресса. Но и столичная ее поддерживала.
За месяц до решительного дня каждая газета посвящала от четверти до страницы текста – жизни, здоровью и еде тех, кто должен был решить мировое господство в самом важном, в самом жизненном и насущном вопросе – в боксе.
Посланник Аргентины выпустил воззвание к американскому народу, на земле которого должна была произойти битва, где он просил отнестись с хладнокровием к бойцу его народа – Фирпо, если последний победит, чтобы в будущем аргентинцы могли так же достойно принять американцев у себя.
На улицах Нью-Йорка были расставлены дополнительные трубы громкоговорителей (здесь их называют мэгафонами), чтобы все желающие могли узнать о результатах происшедшего.
Невдалеке от города, в поле «Polo Grounds», собралось 90 тысяч зрителей, чтобы увидеть «мировую» битву.
С полудня появилась публика. Она текла. Валила. Перла.
Большие наряды полисменов были разбросаны по огромному радиусу вокруг места битвы. То были блюстители порядка. Публика ждала продажи входных билетов, она жаждала скорее попасть на арену.
В 4 ч. 15 м. в толпе разнесся слух, что билеты прибыли, и тут образцовая давка превратилась в классическую драку из-за места в очереди.
4½ часа понадобилось для того, чтобы получившие билеты могли пройти на свои места и сесть.
