Максимыч вырвал лопату у особо бесцветного бича и начал ворочать стервенеющий бетон. Черенок лопаты неблагонадёжно затрещал. Наглядная простота опалубки показалась ему хитромысленным лабиринтом. Он вдруг неуместно сравнил очертания будущего геометрически правильного фундамента со своим невнятным жизненным путём.
Максимыч стыдился своей угловатой неудачливости, простоковатого отчества, недавней своей трескучести и правдоискательства, а теперь нарочитого тайного самоназвания – Фундаменталист. Всё оказалось так приземлено: стал мастером – подрезал свой непомерно бескостный язык, сам пресекает, хотя и побаивается иных языкатых работяг. Бетон вот для себя "экономит". С этим желтоглазым лукавцем связался. На хрена ему нужны были бичи! Знал же, нельзя иметь дело с этим народцем. Дёрнул леший.
Фундамент бичи всё же залили. Желтоглазый приехал за своими работниками, те побросали инструмент в кузов грузовика, забрались туда сами и ждали, пока хозяин поговорит с Максимычем. Плата за услуги Ефратовских бичей оказалась очень уж большая. Но делать было нечего – договор дороже денег. Расчёт, как и обговорили раньше, бетоном. "Сэкономить" такой объём сразу было невозможно – это подтвердилось несколькими рабочими днями, когда бетонно-растворный узел под надуманным предлогом работал в полторы смены.
Максимыч стал саморазрушительно думать. Фундаменталистом он оказался рыхловатым. Его ещё больше раздражал животноводческий запах фермы, пропитавший всю Катеринину одежду с пожитками. В гневе обозвал Николашку, отпрыска своего полупрозрачного, недоноском и несоразмерно отвесил ему оплеуху. Катьке под горячую руку тоже досталось. За что? Да за то, что вместе с Ефратовскими бичами, на следующий день после фундамента, начала саман – глинобитный кирпич делать на новой застройке. Дура баба!
Желтоглазый лукавец предложил ей помощь, якобы договорившись с Максимом, та и согласилась. Выдали бичи самана "на гора" за день тысячи две – считай, на полдома. Всё это хорошо, но как с желтоглазым расплачиваться?!
- Ты, козёл узкоплёночный, кто тебя просил со своей помощью лезть? – еле сдерживая крутые кулаки, орал Максимыч, подъехав на самосвале к дому желтоглазого. Шофёр на всякий случай из кабины не вышел и мотор не глушил. Он впервые видел Максимыча таким взбешённым.
- Слушай, дорогой, зачем так неправильно разговаривать, – оскалил Ефрат неподлинные сверкающие зубы. – Ты с женой разберись. Муж и жена – одна сатана, так, да? Если не можешь сам, давай я разберусь. – На шум из глубины двора вышли трое с бесчеловечными носами.
- Шакальё!.. – Максимыч резко развернулся на каблуках, вскочил в машину и с лязгом захлопнул дверцу. Шофёр даванул на газ, обдавая клубами чада желтоглазого, и самосвал, содрогаясь всеми механическими суставами, рванулся прочь.
В мозгу мастера бушевала дьявольская плавильня – она испепеляла его самолюбие, мужское достоинство, вообще всего до неукушенных локтей. Ладно, надо успокоиться, на горячую голову ничего путного не придёт, уговаривал он себя. Вроде бы, уговорил.
Самосвал выскочил за хутор, шофёр вырулил на дамбу. По её гребню, по накатанной грунтовой дороге – ближе к бетонно-растворному узлу. Водитель был опытный, и полуденный дежурный хмелёк у него давно выветрился, но скорость он всё же сбавил. Не хватало ещё нырнуть в водохранилище. Тем более вода подступала чуть ли не к самой дороге.
Сумбурные самоедские мысли постепенно остужались магическим свойством рябящей воды – экое мутное зерцало, а хочется в него глянуть. Максимыч пристально всматривался в оловянный слиток водохранилища, зыбко оправленного глиняной насыпью. А ведь правду, пожалуй, говорил холстомер Моиссевич, что водохранилище может затопить хутор.
Максимыч сам давеча видел, что единокровные роднички просачиваются в нескольких местах у подножья дамбы. Они стекали безобидными прожилками на луговину и растворялись там.
Катерина, обескураженная и подавленная, долго гладила своего обиженного пацанчика и жалостливо думала о нём. Саднящая боль в теле не заглушала надрыва в душе. Горевалось и плакалось Катерине не о своей женской доле. Она лишь настойчивее хотела состариться. Может быть, впервые зашлось у неё до онемения сердце за сына. Сегодня вдруг обнажилась какая-то неестественная сиротливость Николашки – при обоих-то живых родителях, вроде бы и не самых пропащих.
Рос Николашка кроткий, тихого нрава, как постная, в тени придорожной лесополосы трава, впитывающая столбовую пыль большака. Но и трава сквозь мучнистую пыль и выхлопные газы растёт при дороге, а человечку, пусть и с затенённым сознанием, и подавно следует. Николашка, живший на безродной половине хутора, учился, естественно, в "Б" классе (для "баранов" по школьной классификации). Слабёхонько, с ежеклассной угрозой остаться на второй год, усваивал школьную программу. Учителя снисходительно ставили ему бледные "троечки" и дотянули-таки до девятого класса.
Свёз Николашка стыдобные документишки в райцентровское ПТУ. Плотником определили его там учиться – в той группе недобор. А куда же ещё такого? А Николашке всё равно, быстрей бы их этого колхозанского хутора. Даже если райцентровские пацаны будут поколачивать, чего боится мамка его, он к боли притерпелся.
Мать вот Николашку вдруг начала жалеть, а ему родительницу как бы и не жалко. То есть жалко, но Николашка стеснялся, что у него такая матушка, да и пахан тоже. Парнишка стыдился бедноты, несуразности. Да и зовут его как-то по пришибленному – Николашка. Колька бы лучше или Колян, как у всех нормальных.
Он напрягся и дёрнулся из-под жалостливой материнской ладони.
- Ты куда, Николаша? – встрепенулась мать. Сын невнятно огрызнулся, подавляя подкативший к горлу ком. Постыдные слёзы, однако, брызнули в сумрачный вечер.
- Ты чего, Николаша? – не унималась Катерина.
- Да в хату я, в хату… Телек смотреть, – и направился во времянку.
Катерина, ведомая невидимым поводырём, вышла со двора. Недоумённые, подслеповатые в вечерних сумерках окна их хатёнки проследили за нею до поворота на взгорок. Окрестности впитывали летние сумерки и, казалось, растворялись в темноте безвозвратно. Женщина поднялась на взгорок, к своей застройке. Под гору метнулись две тени, гулко бросив сырую доску, как оказалось, только что отодранную от опалубки. Колхозаны, шибкие хозяева, уже раскурочили опалубку с одной стороны. Катерина мало удивилась – воруют на хуторе все подряд. Фундамент был ещё слишком рыхлый, но не развалился, лишь углы, на сколько это было видно в сумерках, кое-где пообрушились.
Хуже было с саманом – глинобитными кирпичами, который нынче Катерина делала с бичами. Кто-то старательно прошёлся по крайнему ряду.
- Сволочи, растоптали, – почти без злобы произнесла Катерина в вибрирующие сумерки.
Она попыталась формировать руками свежераздавленные саманы, но отказалась от этой затеи. Слишком усердно чья-то вовсе не детская нога потоптала саманы. Завтра с утра надо будет взять станок, да переделать заново. Хотя бы дождя не было, – с тревогой посмотрела на безрадостно низкое небо женщина.
В это время Николашка вынырнул из помрачённого сада бабы Фроси. Ненасильственно влекомый тайным желанием увидеть волоокую смуглянку – дочь Ефрата, пошёл в сторону бывшего Лазаревского дома.
Сегодня днем, когда Ефрат привозил бичей на Максимовскую застройку делать саман и сердито давал тем какие-то распоряжения, за ним прибежала его дочка. Она что-то говорила желтоглазому на своём узорчато-мелодичном наречии, тот стоял с непроницаемым лицом. Николаша, месивший глину вместе с бичами, даже приостановился, исподволь разглядывая юную Шехерезаду. Так он сразу назвал её для себя. Волоокая красавица лишь повела в его сторону взглядом и потупила чёрные глаза.
- Э-э-э, парниша, – толкнул Николашку бледнолицый бич, – не напрягайся и глаза не ломай. Не приведи Аллах, если Ефрат что-то заподозрит, яйца вырвет и глаза выколупает, – тихо, но отчётливо сказал он подростку.
- А я ничего, – застуканный врасплох, начал оправдываться Николашка.
- Ну-ну… – туберкулёзно прохрипел бледнолицый и тяжело побрел по месиву.
У Николашки сегодня выдался трудный день. Губительно уставший после самана, он был ещё и поколочен отцом. За что?!. А потом ещё душу, невместимую во впалой груди, разбередила мать. И предупреждение бича о выколупанных глазах и оторванном мужском достоинстве тревожно угнездилось в сознании подростка. Но Николашка всё равно сейчас шёл к волоокой Шехерезаде, не зная, однако, как он её увидит. И увидит ли вообще.
