Как-то раз услышала Светланка от незнакомой женщины, оказавшейся тем вечером в их дворе, слова, которые так и не поняла. Странно, училась она в школе хорошо, да и женщина та говорила по-русски, а вот смысл сказанного остался для девочки тёмен. Но он почему-то запомнился, волновал её. «Жаль, – сказала незнакомка, обращаясь к другой пожилой женщине, – жаль, что нету них в доме иконы, а то девчушка помолилась бы о матери. Не держат они нынче икон в доме; не принято это теперь. Глядишь, Господь по чистым молитвам безгрешного чада и помог бы тяжко болящей…» И назвала имя её матери…
Сказать честно, девочка не производила впечатление заморыша, страдающего от недоедания, – вон как носится с гиканьем по двору, обгоняя порой в салочки даже мальчишек и постарше себя. И по деревьям лазает не хуже других, и в прятки играет так искусно, что водящему ничего не остаётся, как кричать во всё горло: «Сдаюсь! Сдаюсь! Выходи!» Во всём она, считай, первая среди своих сверстников, ни в чём не уступает. И только одно неизменно огорчало Светланку – игра в «классики». И не потому вовсе, что не любила её, что вы, именно любила, и любила самозабвенно. Почитай, половину воскресного дня могла пропрыгать на одной ноге, лихо взмахивая красивыми крепкими косами. Но стать первой в этой любимой тогдашней детворой задорной дворовой игре всё ж не получалось – верхнюю ступень незримого пьедестала, казалось, навсегда захватила Иринка, живущая в соседнем доме. И прыгала-то Светланка не хуже соперницы. Но вот бита, бита у той была что надо. Ни у кого, считай, не было такой биты во всей округе. Это девочка знала точно, потому как нет-нет да и нарушала строгий запрет отца не выходить за пределы их собственного двора. Ну да, ну да…
Из чего только Светланка не мастерила собственную биту – и из круглой жестяной коробочки из-под леденцов «Монпансье», и из коробочки из-под зубного порошка. Пыталась даже приспособить баночку из-под гуталина, наполнив её влажным песком из детской песочницы. Даже применяла маленькую хитрость, слегка, самую малость, сгибая биту, дабы хоть как-то уменьшить скольжение. И чтобы та намертво останавливалась после броска в аккуратно очерченных мелом границах нужного квадрата. Куда там! Всем её битам было далеко до Ирининой. Та, словно подразнивая её, пролетала, посверкивая чёрными лаковыми плоскостями, и с приятным победным шлёпаньем опускалась точно по адресу. Все попытки разузнать происхождение чудесного предмета не имели никакого успеха, потому как всякий раз его счастливая обладательница небрежно бросала одну и ту же короткую фразу: «Нашла!» Только один-единственный разочек разрешила Иринка, ревниво относящаяся к собственному спортивному инвентарю, подержать свою биту в руках и сделать бросок. И Светланка не промахнулась!
Ой, лучше бы этого и не было! Теперь, как ей казалось, она точно знала не только секрет Иринкиных побед, но и окрепло, утвердилось в ней окончательно желание овладеть этой вещью. Во что бы то ни стало! Что это было? Первым женским капризом, первым проявлением тайны её пола, которого она, признаться, в ту пору и не ощущала вовсе, видя в знакомых мальчишках чаще всего соперников, которых нередко и побеждала?
Бог весть. А только желание это, поверьте, было нешуточным. Далась ей эта бита, скажете вы, и будете правы. И автор этих строк того же мнения. Да только видите, как всё обернулось. Чужая душа – она и есть чужая душа. Пусть даже это душа ребёнка.
У Иринки, когда заходила не то чтобы речь, а даже лёгкий намёк на вероятность какого-либо обмена вожделенной биты, при всей её упёртости была тем не менее своя ахиллесова пята. И этой уязвимой пятой были тряпки, то бишь красивая одежда, которая, сказать по справедливости, в ту давнюю пору была вещью весьма и весьма редкой, а потому и ценилась необычайно. И тогда Светланка сделала свой окончательный выбор, рассудив, что до выхода мамы из больницы – а она в это верила какой-то своей внутренней убеждённостью, с какой-то упрямой уверенностью наперекор скорбным взглядам старушек и меркнувшему буквально на глазах отцу – всё как-нибудь образуется. Она бережно достала с полочки шифоньера, всё ещё хранящей нежный аромат земляничного мыла, положенного туда мамой, белоснежные атласные ленты. Она не надевала их ни разу, храня на самый-самый что ни на есть торжественный случай, и, глубоко и медленно дыша, чтобы не разрыдаться, обернула в вырванный из середины ученической тетрадки сдвоенный лист в клеточку.
Обмен состоялся. Правда, вредная Иринка и тут не удержалась, чтобы не подпортить сопернице радость, потому как условилась передать биту только вечером, уже после окончания игры. Что, впрочем, не помешало ей забрать свёрток с лентами тотчас же. Характер, друзья мои, он с возрастом нашим лишь крепчает, наливаясь крепостью, как вино, но складывается в далёком детстве, из которого все мы и родом, как написал в хорошей книге мудрый писатель. Так или иначе, но вечером того же дня не на шутку возбуждённая Светланка, затворившись в своей крохотной комнатке, самым внимательным образом рассматривала вожделенный плотный чёрный блин с поцарапанными поверхностями, оказавшийся наконец в её потных от волнения ладонях. И только тут обратила она внимание на то, что обе тонкие «щёки» биты оказались приклеены к круглой доске. Следом случилось самое невероятное, потому как Светланке отчего-то страсть как захотелось их отодрать, тем самым – о Боже! – рискуя испортить вещь, о которой так долго и страстно мечтала и за которую была заплачена такая большая цена.
Девочка сбегала на кухню и принесла оттуда тонкий, «десертный», как называла его мама, нож. Следом за тем, расстелив на обеденном столе газетку и положив на неё торцом биту, Светланка вставила нож в еле заметный шов и, высунув от старания язык, стала бить по нему прихваченным на кухне же молоточком. Совсем как это делал папа, открывая полученные из деревни, от бабушки, тяжёлые фанерные посылочные ящики с сургучными печатями, так напоминавшими шоколадную медаль. Вот нож рассёк биту – и тонкая чёрная пластинка с лёгким скрежетом отделилась от круглой деревяшки, бита отскочила, упала со стола на пол и укатилась под книжный шкаф. Когда в следующее мгновение Светланка, стоя на коленках, нетерпеливыми движениями нашарила его, подгребла к себе и вытащила на свет, то удивлению девочки не было предела… На её дрожащей ладони лежала картинка. И не просто картинка, а пусть небольшая, но самая настоящая картина – портрет седого старика с очень красивым добрым лицом, таким красивым и добрым, что она невольно залюбовалась им. Он был одет в какие-то сказочные одеяния, по всему полю которых виднелись кресты. В левой руке старец держал, и тоже необычно, снизу и вертикально, какую-то толстую книгу, на обложке которой также красовался большой крест. Пальцы правой, слегка воздетой, согнутой в локте руки были сложены очень изящно – указательный и средний пальцы были подняты вверх, а три других сомкнуты на середине ладони. А на голове его возвышался необычный убор. Ни этих одежд, ни этой шапки, ни жестов, ни самой книги, что держал этот старик, девочке никогда раньше видеть не приходилось. Самым же поразительным на этой картинке был его взгляд… Сколько в нём было доброты, казалось, он светился любовью, смотрел своим кротким, лучезарным взором в самую душу ребёнка, утешая, вселяя надежду.
«Бог…» – почему-то выдохнула девочка, произнеся последнюю букву не так, как этого требовали в школе на уроках родной речи, а как говорили бабушки в их дворе – «Бох». Причём очень тихо. Словно боялась, что её могут услышать, хотя никого, кроме неё и этого красивого доброго старика на портрете, в комнате не было. То, что она проделала в следующий момент, было ещё более удивительным. Потому как Светланка прижала круглую деревяшку, бывшую ещё пару часов назад битой для игры в «классики», к губам и нежно расцеловала. И расплакалась. Да что там расплакалась, она попросту разрыдалась. Словно прорвались в ней все те боли и страхи за маму, за себя и за отца, что так долго копились, не имея выхода, в её детской душе. Хорошо, что в эту минуту не было никого рядом и она могла наплакаться вволю. Рыдания этой хрупкой девочки, эти неведомые ей раньше слова, которые она теперь произносила отчего-то просто, они складывались в её устах в какие-то правильные предложения, перемежаясь с совсем не детскими причитаниями, словно давным-давно жили в её душе и только терпеливо ждали своего часа, чтобы вырваться из стеснённой страданиями груди. Так голосят взрослые женщины в какие-то возвышенные, скорбные минуты своей жизни. Но чтобы девочка…
Так в жизни маленькой Светланки появилась её первая иконка, которую она бережно сохранила до седых волос. Это потом, гораздо позже, поделившись своей тайной с бабушкой, она узнает, что изображён на ней не Бог, а святитель Николай, которого на Руси вот уже которое столетие называли просто Николой, всякий раз прибавляя к его святому имени слово чудотворец. А тогда для маленькой девочки это был Бог, у Которого она всякую свободную минуту просила излечения своей тяжко болящей матери, на что врачи, по-человечески жалея молодую, измождённую серьёзным заболеванием женщину, уже и не рассчитывали. О чём и уведомили её мужа. Девочка не знала тогда заученных слов молитв, им её, советскую школьницу, понятно, никто и не учил. Однако то, что всякий раз вырывалось из её сердца, и было самой что ни на есть горячей мольбой к Богу, с которой она взывала к этому красивому, доброму седому старику, с любовью нарисованному на круглой деревяшке, совсем ещё недавно служившей битой для игры в «классики».
