В этом институте, как и в сотнях других, советские специалисты решали колоссальную нерешенную проблему эпохи Брежнева: как добиться того, чтобы социализм работал лучше. В тысячах маленьких кабинетов с одинаковыми шкафами из светлого дерева, тонкими шторами и настольными лампами под зелеными пластмассовыми абажурами, в аудиториях со школьными досками и недопитыми чашками чая советские исследователи пытались найти “научный” ответ на вопрос о том, как поставить на ноги больную советскую экономику. Исследователи добросовестно тратили годы на изучение скрипучего механизма советской промышленности, чтобы определить, как подтолкнуть его вперед или хотя бы приостановить его распад. Они искали “индикаторы”, которые могли бы показать, каким образом добиться увеличения производительности труда на 2 процента или увеличения производства стали на з процента. Каждая отрасль — машиностроение, угольная промышленность, сельское хозяйство, металлургия и десятки других — имела свои институты, занимавшиеся тем же самым. Единственный всеобъемлющий индикатор рыночного капитализма, свободные цены, был недоступен при советском социализме, поэтому сотни тысяч исследователей годами занимались утомительными поисками других, искусственных средств, которые позволили бы определить, что правильно или неправильно, хорошо или плохо в экономической жизни. Многие исследователи знали или догадывались, что поиски идеального “индикатора” прогресса социалистической экономики были тщетными.
Вскоре после ее прихода в институт Одинг отправили в колхоз на уборку картофеля. Каждую осень весь институт в обязательном порядке выезжал на восток Ленинградской области, в отдаленный и отсталый уголок советской империи с разбитыми грунтовыми дорогами, проехать по которым можно было только на тракторе. Поездка в деревню была желанным избавлением от скучных семинаров и бесконечных дискуссий о совершенствовании социализма. Они жили в старых деревянных бараках, днем сколачивали грубые деревянные ящики и копали картошку, а вечером пели, пили и разговаривали. Энергию в них вселяли чистый воздух, боль в натруженных мускулах, общение с новыми друзьями и перспективы романтических знакомств.
Они работали в колхозе посменно. Одинг сразу узнала Чубайса, который работал в другой смене. Он был высоким, с продолговатым красивым лицом, которое быстро краснело, когда он волновался или сердился. Он оказался очень серьезным молодым человеком, исполненным чувства долга, и прирожденным лидером, корректным, осторожным, уверенным в себе.
В институте он работал над проблемой “совершенствования исследований и разработок при социализме”. Чубайс не был ортодоксальным экономистом, вспоминала позже Одинг, но не был и диссидентом. Он всегда был прилежен и ходил в любимчиках у профессоров старшего поколения. Его приняли в партию в очень молодом возрасте, что было необычно. От заигрывавших с ним девушек он отделывался с мягкой, но непреклонной улыбкой, и они отходили от него, громко заявляя: “Он неисправим!” Но в кругу друзей он был обаятельным и веселым. Как и все в те годы, Чубайс любил “Битлз”, любил джаз, но его никогда не застали бы слушающим “Секс Пистолз” или Элиса Купера. Он был очень правильным молодым человеком.
Вечерами в колхозе никаких развлечений не было. До ближайшего кинотеатра пришлось бы несколько часов добираться на тракторе. Поэтому они разговаривали до рассвета. Здесь, в глубинке, они были свободны от КГБ. Октябрьским вечером 1979 года Чубайс и двое друзей из института начали спор о бесконечном поиске идеального социалистического производства. Одним из друзей был Григорий Глазков, спокойный, вдумчивый специалист по проблемам автоматизации промышленности. Вторым — Юрий Ярмагаев, эмоциональный математик, сыпавший идеями, как автоген искрами. Ярмагаев был ярым антисоветчиком, Глазков — здравомыслящим аналитиком, критически оценивавшим любую идею, Чубайс разделял позиции правящих кругов. Чубайсу было двадцать четыре года, его друзьям всего на год больше{63}. Долгий спор, который они вели в тот вечер, изменил их жизни.
“Это был особый год, — вспоминал позже Глазков. — Эпоха Брежнева развивалась по определенному циклу. В конце 1960-х, после прихода Брежнева к власти, она характеризовалась большой активностью. 1975 год стал началом конца. Это был поворотный момент, начало распада системы. К концу 1970-х она полностью прогнила. Этот период характеризовался полным разочарованием, полным неверием в существовавшую советскую систему. Все мыслящие люди были разочарованы и недовольны системой. В 1979 году, я думаю, система предприняла последнюю попытку укрепить себя”.
Попытка была предпринята по распоряжению Брежнева. Тщетные поиски “индикаторов” прогресса социализма ни к чему не привели. Экономика становилась все более дефицитной. Выпускавшиеся заводами потребительские товары можно было смело назвать хламом. Исследователи, работавшие в многочисленных институтах, получили задание вновь начать поиски путей совершенствования социалистического производства. План нового поиска содержался в Постановлении № 695 за подписью Брежнева. Это была большая, толстая книга с инструкциями. “Она претендовала на то, чтобы быть системой измерения всего, — вспоминал Глазков. — Измерения успехов в области экономики, промышленности, роста производительности труда, повышения качества и так далее. И это был конец. Начало конца системы”.
Тогда, в колхозе, три друга всю ночь спорили о том, приведет ли выполнение Постановления № 695 к каким-либо результатам.
Ярмагаев был уверен, что все это обречено на провал. Раньше он работал на заводе. По его мнению, совершенствование промышленного производства при социализме было полной чепухой. “Все это вранье. Социалистической экономики не существует. Все воруют. Все расхищается”. Когда Чубайс доказывал, что в социалистической экономике различные группы имеют свои “интересы”, Ярмагаев возражал: “Возьмем директора завода. У него один интерес. Его интерес в том, чтобы положить больше денег в свой карман”.
Чубайс уверенно и горячо защищал Постановление № 695. Когда-то он мечтал стать директором крупного завода и лично работал над проблемами оценки социалистической промышленности. Глазков рассказывал, что Чубайс был очень упорным спорщиком. Чубайс рассматривал доводы оппонента не целиком, а разбирал их на составные части. “Послушайте, — говорил он, по словам Глазкова, — если мы сделаем так, так и так, почему у нас ничего не получится?”
Когда я спросил Чубайса о том споре спустя более чем двадцать лет, оказалось, что он его хорошо помнит{64}. “Я был сторонником постановления”, — сказал он. Чубайс считал, что Ярмагаев критикует его излишне эмоционально. В отличие от Ярмагаева Чубайс знал содержание огромного документа, ценил его сложность и глубину, профессиональные усилия, вложенные в его написание. Он начал сердиться. “Как он может говорить, что все это бесполезно и бесцельно?” — думал он, слушая тирады Ярмагаева.
Глазков повернулся к Чубайсу. Ему было трудно сформулировать то, что он хотел сказать. Он знал, что не сможет одолеть дотошного Чубайса с помощью научных аргументов, да их у него и не было. “У меня было инстинктивное чувство, что это невозможно”, — вспоминал он. Он сказал Чубайсу, что постановление Брежнева похоже на сложный вечный двигатель. Они могут спорить всю ночь о различных деталях: маховиках, зубчатых колесах и шкивах. Но важнее то, что вечное движение невозможно. Усилия обречены на провал. Машина просто не будет работать.
Затем Глазков предложил более простое сравнение. Постановление Брежнева было похоже на огромный современный самолет, сказал он. Представьте сложную конструкцию крыльев, кабину пилота, хитросплетение сложных приборов. Все это было в Постановлении № 695. Но у этого замечательного проекта, по словам Глазкова, имелся один недостаток: отсутствовали двигатели.
После той ночи трое друзей продолжили свой спор и, вернувшись в Ленинград, решили что-то предпринять. Говорить об этом слишком громко было рискованно и, наверное, бесполезно. Они решили вместе написать статью и постараться объяснить, почему все поиски “индикаторов” заканчиваются неудачей, почему вечный двигатель не работает. Чубайс договорился о том, чтобы статью напечатали в одном малоизвестном журнале. Они собирались у кого-нибудь на кухне или в мрачной комнате коммунальной квартиры, в которой жил Чубайс. В ночь накануне крайнего срока сдачи статьи Глазков по-прежнему мучился с оформлением их мыслей на бумаге. “Мы сидели до утра, и к утру ему удалось закончить ее”, — вспоминал Чубайс. То, что они написали в статье, было для них революционной идеей. В сущности, они утверждали, что поиски пресловутых “индикаторов” промышленного развития социализма бесполезны. Все попытки измерить объемы производства, затраты и производительность труда будут тщетными. Почему? Ни один из сотен искусственных “индикаторов” не может учесть все, что происходило в огромной экономике, в которой решения принимают миллионы людей. Лишь один мощный инструмент способен учесть все эти сложные решения — цены, устанавливаемые свободным рынком. Но в то время, в 1980 году, разговор о свободных ценах мог доставить одни неприятности. Чубайс и его друзья наткнулись на очень важный вывод, по крайней мере, для них самих, но что они могли с этим сделать?
