И — черные кресты из горбыля, на них — тюремные робы, а наверху, вместо головы, фотографии деятелей культуры: Мейерхольд, Бабель, Артем Веселый, тот же Леонид Бородин…
— Меня не то поражает, что ты за все это берешься, а то, что успеваешь осуществить задуманное к сроку, что в наших условиях всегда было практически невозможно. Вечно ты в панике и вечно у тебя все потом получается…
— Сегодня, например, у меня было десять встреч. Шли ко мне, извини, как ходоки к Ленину. Родственники Венедикта Ерофеева были: сестра Нина Васильевна и двое неизвестных мне лиц мужского пола. С просьбой сделать памятник Вене на Кунцевском кладбище. Потом диктовал мемуарный кусок про Володю Войновича, потом пришел армянин Арам, который хочет издать отдельную книжку про Параджанова. За ним — корреспондент из «Независимой газеты»…
О Господи, я же про одну из главных работ прошлого года забыл сказать. Выставка «Воображаемый музей». Когда Музей имени Пушкина в честь столетия со дня основания временно обогатил свою постоянную экспозицию недостающими шедеврами из частных коллекций и крупнейших музеев мира: Лувр, Центр Помпиду, Галерея Тейт, Дрезденская галерея… Привезли изумительного Франса Халса, Веласкеса, Рембрандта, Эль Греко, Густава Климта, Рене Магритта — всего сорок шесть шедевров, во все разделы музея, включая египетский. И это была, пожалуй, самая трудная в моей жизни дизайнерская работа. Все это нужно было разместить на фоне уже существующей экспозиции. Финалом всего этого был грандиозный гала-концерт в Большом театре, посвященный музею…
— Не может быть! Не говори только, что ты и в этом участвовал…
— А как же! Мы работали вместе с великим танцовщиком и хореографом Володей Васильевым. Все представление было связано с дорогостоящими моими затеями и обошлось, увы, в кругленькую сумму. И не только потому, что гонорары у приглашенных музыкальных, оперных и балетных звезд зашкаливали. По моему проекту на сцене спереди были сделаны световые колонны, которые появлялись в одну секунду и мгновенно превращали сцену Большого в Белый зал музея Пушкина. Тяжелые, гигантские «бошевские» фонари, поднятые на штанкетах и сфокусированные пучками, создавали с помощью театрального дыма полную иллюзию возникновения на плоскости мраморных колонн. Ощущение полной достоверности возникало и от того, что сзади шла кинопроекция зала и развешанных по его стенам картин. Киносъемки были произведены, естественно, заранее и тоже с использованием сложнейшей современной техники. Достаточно вспомнить, что были задействованы маленькие радиоуправляемые вертолеты, которые летали по музею и к которым крепилась кинокамера для съемок экспозиции из-под потолка, для создания уникального зрительного ракурса. Трудность заключалась и в том, что со всеми этими звездными коллективами очень долго не было полной ясности. То они могут, то не могут, у них ведь каждый день расписан на годы вперед. Там одновременно Юрий Башмет играл с Николаем Луганским, Натальей Гутман, Виктором Третьяковым. Балет Бориса Эйфмана — огромный коллектив, «Геликон-опера»… Свести все это в один концерт было адски трудно, а репетиций почти не было — в Большом сцена тоже по минутам расписана. Многое сделать не удалось — голографию, например… Чтобы статуя Давида крутилась на сцене… Но это уж потянуло бы на совсем немыслимые деньги.
— Ты ничего не скажешь о своем грядущем юбилее?
— Хочу издать печатавшиеся в журналах мемуары отдельной книгой, потому что постоянно вспоминаю любопытнейшие эпизоды. И собственной жизни, и жизни родителей, их окружения. В частности, о Маяковском, который ухаживал за матушкиной сестрой Софьей, но был отвергнут, ибо своим голосом, манерами и ростом так напугал мою бабушку, что она строжайше запретила девятнадцатилетней дочери якшаться с таким несолидным господином. О друге моей матери, заместителе директора МХАТа Игоре Владимировиче Нежном, которого арестовали в нашем доме, на наших глазах за несколько часов до смерти Сталина, и он спускался по лестнице в своей бобровой шубе и шапке, с маленьким тюремным узелком, в сопровождении понятых и гэбистов. И лишь повторял обреченно: «Я ни в чем не виноват, я ни в чем не виноват…» Замечу, что возвратился он домой, худой и изможденный, лишь через несколько месяцев, и это казалось чудом — ведь оттуда не возвращались. О нашем с Беллой пребывании в Грузии, о Сереже Параджанове, Булате Окуджаве и очень много о Венедикте Ерофееве, с которым мы нежно дружили перед его ранней смертью. О «МетрОполе».
И еще одна книжка сейчас печатается — моя переписка с Беллой. У меня сохранилось около трехсот писем Беллы. Есть подробные — на четыре и больше страниц, а есть просто записочки — трогательные, смешные. Она в отличие от меня любила писать, и свободного времени у нее, прямо нужно сказать, было гораздо больше, чем у меня. Писала даже из Москвы в Москву, из комнаты в комнату. Я отписывался какими-то крошечными текстами, но зато много рисовал ее. Там и портреты Беллы, и мои наброски к портретам. Книжка называется «Я влюблена и любима».
Почти готов и огромный мой двухтомник — семьсот страниц, два тома в коробочке. Название — «Театр Бориса Мессерера». Там эскизы, аннотации к спектаклям, описание их — огромная скрупулезная работа, большая часть которой тоже падает на меня. Трудность в том, что изложено все это должно быть доступным, а не специфическим театроведческим языком. А еще там будут различные театральные истории, связанные со спектаклями, в которых я работал. Я, например, рассказываю, как Борис Покровский ставил в Лейпциге «Пиковую даму» и заново учил немцев ходить по сцене. Немцы — деловые люди, ходят быстро-быстро, а русские дворяне — медленно, вальяжно, степенно. Куда им спешить?
— Господи! Да это же работа для целого коллектива театроведов! Аннотации, комментарии, подписи к фотографиям, выверка всего справочного аппарата… Кошмар!
— А что касается непосредственно юбилея, то 11 апреля в Инженерном корпусе Третьяковки открывается моя огромная выставка, где будут представлены инсталляции, а также графика, живопись за многие годы. Театральные работы — отдельно, на другой выставке, в Бахрушинском музее, которая будет работать с 15 марта. Макеты спектаклей, костюмы, афиши. Все это нужно было собрать по театрам, музеям, галереям, систематизировать, все это требовало моего непосредственного участия.
Беда еще и в том, что от раннего «Современника», где я начинал как театральный художник, мало что осталось… Но что-то есть. Очень трогательные фотографии — все молоды безумно! И Олег Ефремов, и Игорь Кваша, и Галя Волчек, и Лиля Толмачева. Это когда театр еще даже не на Маяковке был, нынешней Триумфальной площади, а работал в здании театра «Ромэн», что на Ленинградском проспекте, был и такой период у «Современника», о чем уже мало кто помнит. Именно там я оформил в 1960 году свой первый театральный спектакль — пьесу чешского драматурга Вратислава Блажека «Третье желание», режиссером был Евгений Евстигнеев. Мы дружили тогда безумно, выпивали с Ефремовым, Евстигнеевым, Табаковым, шли по длиннейшим запутанным коридорам из «Ромэна», приходили в ресторан гостиницы «Советская», теперешний — снова — «Яръ». Популярных актеров узнавали, нам тут же выдавали по «сто пЕтьдесят» с хорошей закуской.
— Тебя тогда еще не именовали королем богемы?
— Нет, тогда еще нет.
— А когда ты получил сей громкий титул?
— Ну это отдельная песня…
Собраны в совок / Искусство и культура / Культура
Собраны в совок
/ Искусство и культура / Культура
В эпоху победившего капитализма важнейшим из искусств оказалось социалистическое
В этом году советское изобразительное искусство буквально оккупировало выставочные залы и галереи. В январе в столице прошли четыре (!) выставки социалистического искусства — «Советский неореализм», «Советский дизайн», «Венера Советская», «Библия глазами соцреалиста». В феврале открылась «Рабочие и колхозницы», а также выставка Аркадия Пластова — одного из отцов соцреализма. В марте на выставке «Советская Москва» покажут живопись, графику и плакаты того времени. Из пыльных запасников достают, казалось бы, навсегда похороненные портреты ударников, колхозников и генсеков. Критики кропают хвалебные рецензии. В общем, новый культурный курс налицо.
Жизнь после смерти
Под соцреализмом принято понимать искусство официозное. Парадно-скучные портреты членов Политбюро и секретарей ЦК, вдаль глядящие хлеборобы, доярки с рубенсовскими формами, вечнозеленые, залитые солнцем коммунизма пейзажи и смачные натюрморты с крынками домашней сметаны и караваями. Третьяковская галерея — ее советский отдел расположился на Крымском Валу — является главным хранилищем этого «тяжелого наследия тоталитаризма». Фонды практически каждого музея страны, даже если это «краеведческий филиал», ломятся от такого добра. Среди студентов-искусствоведов издавна считалось: нет ничего хуже, чем попасть по распределению в отдел советского искусства, ибо это в прямом смысле жирная точка в едва начавшейся карьере.
