Вошел давнишний знакомец дядя Саша. Он был тоже старожилом кафе, как Рыжая Анька, как Володя. Медленно, тщательно ставя каблук одного растоптанного ботинка вровень с носком другого, точно совершая ритуальный ход по обету, он побрел к стойке.
— Только тебя и не хватало, — язвительно протянула Анька.
Местные остряки за медлительность походки прозвали его “дядя Саша — луноход”. При случае они всегда просят рассказать его, как в далекой юности он состоял в обществе “долой стыд”. Как при первом выходе членов общества “в свет” — в базарный день на Дмитровский рынок — в чем мать родила, лишь с красными лентами через плечо, на которых мелом были выведены слова их главной патронессы, красного комиссара Александры Колонтай, выраженные кратко и сжато, в двух словах: “долой стыд” — мужики на рынке, остолбеневшие от такого нахальства, взяли их в дубье и вилы и гнали ниспровергателей старой морали через весь городок, “до самых до окраин”, пока вконец не расточили по переулкам и садам. После этого местная фракция всероссийского общества прекратила свое существование.
Насмеявшись вдоволь над рассказом, дяде Саше обычно наливали глоток водки и оставляли пустые бутылки для сдачи.
— Спасибо, сынки, — говорил он в этих случаях, — дай Бог вам здоровья...
— Эй, там, я вам покурю! — раздался строгий Анькин голос. — Ну не паразиты, а? Кто курит, сознавайтесь? Вы, что ли, герои монастырские?
— Что ты, Аня, ни сном, ни духом, — трое ветеранов подняли вверх пустые ладони, точно сдаваясь.
— Глядите у меня!
— Однако... — хмыкнул мужчина с седыми волосами.
— Не так строго, Анна Николаевна! — раздался вдруг от двери низкий, с ленцой голос. — На полтона ниже.
Человек в ватнике и синем берете, не спеша оглядывал зал, потирая озябшие руки. Еще трое, очевидно, его приятели, чем-то похожие на него, то ли одинаковыми ватниками, то ли прокаленными холодным ветром лицами, стояли за его спиной. Все четверо были крепки, коренасты и немолоды.
— Привет честной компании, — голос переднего без труда накрыл слабый, еще не успевший к тому времени набрать полные звуковые обороты гул.
— Привет, Спартак!
— Капитонычу!
— Рули к нам, — послышалось от столиков. Его здесь, как видно, хорошо знали.
— “Канальские” пожаловали, — не то с издевкой, не то с одобрением протянула Анька, — гость косяком попер... Володька, пошевеливайся!
Тот, кого звали Спартаком, подошел к ветеранам, поздоровался за руку с каждым.
— Дяде Коляне... Сергеичу... Павлу Ивановичу... Дяде Саше!
Потом обернулся к Аньке:
— Анна Николаевна, ты что же это моих друзей обижаешь?
— Их обидишь...
— Не надо, не надо этого делать, — продолжал он с легкой усмешкой, — а то Бог накажет. Они у нас герои, а героев, как говорится, надо беречь.
— Может, мне их в рамку вставить? Заместо политбюро?
— А что, интересное предложение! Как вы на это смотрите, славяне?
Один их ветеранов с глубокими, точно провальными, морщинами на щеках засмеялся и махнул рукой:
— Высоко больно. Нам чего попроще.
— Тогда так: пивка всем по паре кружек и... Чем нынче в этом заведении православных травят?
— Имбирная есть, — через паузу, с неохотой ответила Анька.
— Что за гадость?
— Поглядите на размундяя... “Имбирной” он никогда не пил... Настойка такая...
— Убойная сила? — продолжал расспрашивать Спартак.
— Чего? — не поняла Анька.
— Градусов сколько?
— Во, комик!.. Двадцать восемь.
— Пьется легко, — успокоил Володя.
— Ладно, даем добро на “имбирную”. Как, славяне?
ВОКРУГ ВЕТЕРАНОВ в одно мгновение организовалось, сбилось застолье. Все засуетилось, закипело. Володя забегал с кружками, тарелками.
Спартак шутил, посмеивался, потирая руки.
— Это похоже на дело! Сейчас мы с вами, славяне, выпьем...
— Наши ворошиловские сто грамм, — встрял ветеран с красным, точно обмороженным, лицом.
— Верно, дядя Коляня... Выпьем положенную нам норму за то, чтобы... — он замолчал, подыскивая слова и, не найдя ничего подходящего, закончил: — А-а-а... чего тут... За Победу!
— За победу! — все молча выпили.
— Как в сорок пятом начали, так все остановиться не могут, — громко, как бы ни к кому не обращаясь, проговорила Анька, — и пьют, и пьют... Пол-России пропили “за победу”. Войну, считай, проиграли, а пьют за победу! Размундяи!
— Как так проиграли? — удивился высокий ветеран с металлическими вставными зубами. — Ты что буровишь, Аня?
— Не обращай внимания, Пал Иваныч, — сказал Спартак, — это у нее чисто женское.
— А так и проиграли, что ничего не выиграли! — Аньку понесло. — Навешали вам побрякушек на грудь, вы и рады! Победители! Ты вот говоришь, всю войну летал, и до чего долетался? — Она уставилась на Спартака. — Под старость на канале мантачишь... Про этих, — она кивнула на стариков — я и говорить не хочу. Нищета! Чуть что: “Ань, налей в долг”... Загнали вас, размундяев, в монастырь, с глаз начальства подальше: помирайте спокойно, дорогие наши защитники Родины! Вы и помирайте потихоньку. У монахов при царе хоть молитва была в утешение... А у вас что?
Неловкая пауза зависла над столом.
Володя попытался ее нарушить:
— Как нынче на канале, Спартак?
— Холод на канале. Ветер. Как в аэродинамической трубе.
Я невольно взглянул на него: “аэродинамическая труба” в пивной звучала явным перебором.
Тут в ходу были иные речевые обороты. Он заметил мой взгляд, но никак не отреагировал.
— Это ты зря, Ань. У нас тоже есть молитва, — тихо и чуть улыбаясь сказал дядя Коляня. — Может, не такая, как у монахов... Слова не те!.. Может, их и вообще нет, слов-то.. но молитва есть... А как же?
Так что ты не волнуйся, Аня.
— Еще чего!..
— Это у нее после поездки в Германию произошел сдвиг по фазе, — уточнил Спартак. — Путевка ей шальная досталась. Так, что ли, Анна Николаевна?
— Вам тоже бы не мешало туда съездить. Посмотреть, как живут ваши побежденные! Вам такая жизнь и не снилась! Так и жить-то нельзя, в рай потом не пустят! — убежденно, чуть ли не с суеверным страхом, закончила она и замолчала. Видно было, что человек выплеснул себя до дна.
— А-а... им свое, нам свое! — встряхнулся Спартак. — Нечего завидовать. Счастья и горя всем поровну достается. Споем, что ли, Володь? Давно мы не баловались.
— Дело! — встрепенулся Володя и обратился к студенту с гитарой. — Молодой, одолжи инструмент на малеху. Попеть охота.
— Я попою кой-кому, я попою! — подала голос Анька. — Кто кружки мыть будет? Штирлиц?
Спартак усмехнулся: — Что-то вы сегодня, Анна Николаевна, мне не нравитесь. Какая-то вы, как бы это поточнее выразить...
— Недотыканная, — брякнул Володя.
— Ты бы уж помолчал, “тыкальщик”... из анекдота: “мадам, вы адресом ошиблись, я не ... энтот, я алкоголик...” От вас, размундяев, дождешься чего путного... Как бутылку увидят, так тут хоть распнись перед ними — толку никакого.
Спартак тронул гитарные струны и невольно скривился:
— Ширпотреб... Магазин культтоваров...
Он яростно стал накручивать гитарные колки, точно уши нерадивым ребятишкам. Струны гудели, стонали, завывали под его короткими толстыми пальцами. “С такими руками лес заготовлять хорошо, а не на гитаре играть”, — невольно подумалось мне. Перестав, наконец, терзать инструмент, он взял первый аккорд. Слитый звук примиренных струн оказался неожиданно чист, благороден. Поскучнев лицом, медленно, как бы не зная, что ему делать дальше, он снял еще несколько пробных аккордов. Пальцы неожиданно легко забегали по струнам, заговорили с каждой в отдельности. И от этой позабытой манеры игры стало на душе радостно и тревожно, как перед неожиданной бедой.
— Они любили друг друга крепко,
Когда еще были детьми...
Запел он без подготовки, без замаха, даже как бы и не запел, а заговорил низким речитативом, словно вспоминая какой-то случай из своей жизни:
— И часто, часто они шептали,
Что не забудем друга друга мы...
