Тонко почувствовав инверсию сакрального пространства, опрокидывание священного в праздничном и народном Ершове, художник покусился на «священных коров» интеллигенции ХХ века. Это не то чтобы смело – это правильно, это адекватно литературной основе.
Начал Исаев с Малевича, верно определив «Жнецов» Казимира Севериновича и его «Чёрный квадрат» как лубок, а вовсе не как икону (привет, образованцы!) ХХ века. Ах, если бы художник остановился на Малевиче! Но Исаеву очень захотелось (и я его понимаю!) дать пинка неприкосновенным «Бременским музыкантам». Которые, напоминаю, если кто забыл, во-первых, музыкантами не были, а во-вторых, до Бремена так и не дошли.
Но то – у братьев Гримм! В советском же мультфильме… впрочем, мы не о нём. Мы о «Коньке».
Так вот, пара жеребцов получает у Исаева облик хиппи ранних 70-х. Растиражированный как раз мультфильмом о «бременских музыкантах». И только неуловимое, но ощутимое сходство этих коней с ослами из мультфильма о Незнайке способно проявить отношение сценографа и художника по костюмам к данной «эстетике свободы», священной для советского интеллигента. Да, это отношение – ирония.
Останавливаться на подробностях визуального решения смысла нет – кажется, ясно: метод – удивительно хорош и чрезвычайно плодотворен в потенции, но… Прикосновение к настоящему мифу подразумевает понимание мистериальности процесса… В общем, Исаеву не хватило градуса для того, чтобы вместо смеси получить хотя бы сплав. Но, повторяю, думает он в верном направлении.
Как, впрочем, и Алексей Ратманский, хореограф-постановщик спектакля. Которому хватило чуткости понять нетривиальность Ершова, но отразить её в танце – нет.
И это третья – главная – беда балета.
Алексей Осипович (наряду с композитором и художником) предложил нам игру. Понятно. Вот только её правила объяснить забыл. Однако ясно и без слов, что он решил, как кажется, переосмыслить всю советскую хореографию. И ведь почти в этом преуспел! Подвела ироничность (обещал я, что повторять эту фразу буду не раз?). Сакральные фигуры и символы советского балета (Григорович, Плисецкая) обрели прописку в мире Ратманского, но не претерпели того радикального смехового разрушения, которому подвергается священное в процессе празднования. Набор номеров, каждый из которых плох или хорош – решать не мне, – вот формула данного балета. До Ершова далековато, но выстрел Ратманским сделан в близком направлении, попытку следует признать небезынтересной.
Что имеем в остатке?
Музыка агрегатна, а не органична. Сценография не рождена, но сконструирована. Танец «придуман», а не «припомнен», что необходимо для придания процессии священного свойства.
Трио композитор–художник–танцмейстер по-своему органично (каждый заблуждается, может быть, и по-разному, но ошибается одинаково), зато состав из Мариинки, Ратманского и «Маски» получился в этот раз на редкость химеричным. Правда, в этой химеричности – тоже своя органика: ведь у троих соавторов балета – по персональной химере, так откуда взяться гиппокентавру?
Кстати, не подумайте, что о мариинском «Коньке» можно только размышлять. Буду справедлив: полюбоваться было кем. Выше всяческой критики показала себя величественная Екатерина Кондаурова, исполнившая две небольшие, но ключевые роли (Кобылица и Морская царевна). Если кто и придавал спектаклю свойства священнодействия, то только она – одна из лучших на нынешний день русских балерин.
Очень хорошо выглядела номинированная (лучшая роль) на «Маску» Алина Сомова. Эту одну из самых красивых танцовщиц планеты нельзя не любить – вот я её и люблю. Давно и безответно.
Собственно, чтобы закончить: именно Кондаурова с Сомовой и сделали из средненького во всех отношениях произведения зрелище, достойное того, чтобы говорить о нём как о священнодействии. И хоть как-то согласиться с тем, что оно имеет отношение к произведению П.П. Ершова «Конёк-Горбунок».
Евгений МАЛИКОВ
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 3,0 Проголосовало: 2 чел. 12345
Комментарии:
Искусство
Полосатые вёрсты России
ПУТЕШЕСТВИЕ ВО ВРЕМЕНИ
В Государственном музее А.С. Пушкина на Пречистенке развёрнута новая масштабная выставка «От западных морей до самых врат восточных» – Россия пушкинского времени в гравюрах и картах, в дорожных справочниках, путеводителях и тех мельчайших приметах, из которых и складывается эпоха.
35 тысяч вёрст – такова приблизительная длина пушкинских странствий по России. Почтовая карта Российской империи 1829 года с нанесёнными на ней маршрутами поездок Александра Сергеевича занимает всю стену главного зала экспозиции: Аккерман и Одесса, Арзрум и Георгиевск, Уральск, Симбирск, Екатеринослав… Точки на карте. Но что за ними? Ища ответ на этот вроде бы не такой уж и сложный вопрос, ловишь себя на том, что оторваться от замысловатого скрещения пунктирных линий почти невозможно. Кажется, ещё мгновение, и ты разглядишь нечто, ранее от тебя ускользавшее.
Разумеется, мы привыкли измерять путешествия Пушкина в единицах поэтических, а не метрических. Нам легче представить Александра Сергеевича с пером в руке за любимой конторкой, чем в кибитке посреди заснеженной равнины. Но появлению на свет бессмертных строк нередко предшествовали долгие вёрсты по искристым зимним, пыльным летним и непролазно непроходимым осенним дорогам родимого Отечества. Российские дороги и сегодня далеки от совершенства, а в начале XIX века поездку за 500 вёрст от столицы по трудностям и неудобствам можно было приравнять едва ли не к кругосветному путешествию. И всё-таки дорога была одной из любимейших тем поэта:
Что-то слышится родное
В долгих песнях ямщика…
Песни были долги, как и дороги. Александр Сергеевич, как чиновник IX класса, имел право только на трёх лошадей. Своих-то у него не было, и путешествовать он мог только на казённых, которых выдавали проезжающим на почтовых станциях в строгом соответствии с «высочайше утверждёнными» расписаниями. Они, кстати, предусматривали и скорость, с коей надлежало странствовать: «обыкновенных проезжающих» дозволялось зимою возить со скоростью не более двенадцати вёрст в час, летом – десять, а осенью так и вовсе только восемь. Сами эти расписания тут же – в витринах. Жаль только, что полистать их нельзя.
Что мог видеть путешественник из окна своего транспортного средства? Гравюры, литографии, живописные работы городов столичных, уездных и губернских и даже скромных деревень – немые свидетельства того, как выглядела два столетия назад великая империя. Часть представленных экспонатов принадлежит уникальному собранию известного ленинградского коллекционера Павла Губара, которое в середине 70-х было передано в дар Московскому пушкинскому музею.
Как выглядели и чем занимались обитатели пушкинской эпохи, тема тоже весьма занимательная. Недаром в те времена были весьма популярны альбомы с жанровыми зарисовками «народных типов». Знаменитые издания Беланже, Щедровского, Дж. Дациоаро были не менее содержательны, а кое в чём, пожалуй, и превосходили современные «популярные» атласы, заполняющие полки киосков с прессой. Однако прелесть этой выставки в том, что здесь нашлось место не только фундаментальным источникам, но и тому, что именуют «случайными чертами» времени. Лежит в одной из витрин скромный альбом в сафьяновом переплёте, который так и хочется назвать девичьим. Четыре строки на французском и сделанный пером пейзаж с тропинкой, убегающей неизвестно куда. Кто был этот Damien Klakatchoff, кому адресовано сие нежное послание? Так ли уж это важно… Печально, что сегодня такие послания никто никому не пишет. А если бы и написал, то от него не осталось бы и следа: эсэмэска живёт ровно столько, сколько летит от телефона к телефону. Дальше – пустота.
Да что письма, если семейные фотографии, того и глядишь, тоже перестанут существовать как необходимая составляющая нашей жизни. Будет ли у наших пра-правнуков возможность всмотреться в наши лица, как мы всматриваемся в лица тех, для кого отрезок времени, именуемый сегодня пушкинской эпохой, был просто жизнью со всеми присущими ей печалями, радостями и повседневными заботами. В портретах, будь то никому неведомые помещики или увенчанные славой военачальники, более безыскусности, чем желания польстить оригиналу. О магии старинных портретов исписаны горы страниц, но какими словами можно разъяснить тот чарующий свет, что исходит от этих скромных полотен, ту странную власть, которую имеют над нами взгляды людей, жизнь которых оборвалась так давно.
