В 15 лет — телеграфный аппарат, скука однообразной работы и первое изобретение, автоматическая передача депеш, которая имела целью облегчить его будничный труд. В 21 год (в 1868 г.) он уже на более высокой должности на телеграфе в Бостоне и изобретает телефон. С этого момента одно изобретение следует за другим, и в 1867 г., не достигши еще 30 лет, Эдисон уже имеет лабораторию в Менло-Парке, близ Нью-Йорка. Теперь в его лабораториях работают десятки инженеров, не только выполняющих задания, но и разрабатывающих собственные идеи. Таким образом, патентованные Эдисоном изобретения последних десятилетий являются продуктом коллективного творчества многих тружеников огромной «фабрики изобретений».
О трудном начале своей карьеры Эдисон рассказывает, что первоначально он, по неопытности, продавал права на свои патенты за гроши. Никак не удавалось даже оборудовать как следует хорошую лабораторию, что было мечтой его с юных лет.
Только случайности обязан он тем, что «выбился в богачи». Когда он взял патент на лампочку накаливания, одно электрическое общество начало с ним переговоры о покупке патента. Директор назначил день для составления договора и просил изобретателя указать цену.
Накануне этого дня, вечером, Эдисон с женой обсуждали вопрос, «сколько взять?». Эдисон горячо говорил, что на сотни долларов, как с ним рассчитывались до сих пор, он не согласен и потребует тысячи 3–4. Жена находила цену чрезмерной, и после долгих споров они сошлись па цифре 2.000, при чем Эдисон грустно заметил после паузы: «Но возьму и 1.000… деньги нужны на опыты». Внезапно звонок телефона: «Эдисон? Вы ведете переговоры с электрической компанией? Я — директор конкурирующей фирмы. Согласны вы продать патент нам? Говорите цену?» «2.000», шепчет жена. Эдисон сдавленным от волнения голосом неясно произносит цифру. «Сколько? Впрочем, я говорю мои условия. Хотите 100.000 долларов и известный процент отчисления?» — Эдисон говорил, что он до момента подписания договора не мог поверить, что не ослышался.
Много патентов на изобретения взял Эдисон за свою долгую 79-летнюю жизнь. Он дал миру телефон, фонограф, микрофон, лампочки накаливания и т. д.
Выйдя сам из бедного класса, Эдисон понимает нужды и горе рабочих. Он начал лет 15 назад разрабатывать проект цементного дома — дешевого и быстро строющегося. Стальной каркас дома можно собрать и скрепить в 2–3 часа, а затем в течение 4–5 часов все пустоты в каркасе заливаются цементом. Через 24 часа цемент засыхает, и дом готов. Использование этого изобретения возможно только теперь, когда найден способ заливать жидким цементом и удерживать ого во время работы в жидком состоянии. Эдисон говорит, что на это изобретение он не возьмет патент, что это — его дар рабочему классу.
В течение всей своей жизни Эдисон спал по 2 часа в сутки и то подчас урывками. В настоящее время на рубеже 8 десятков он с огорчением принужден спать 5–6 часов, но продолжает работать 16–18 часов в сутки. «Сон — дурная привычка людей, а не необходимость», говорит он. И питание миллионера-изобретателя скудно, как и сон. Его меню, неизменное в течение многих лет: яйца, пара сардинок и овсяная каша с сахаром и вареньем.
В настоящее время Эдисон работает над батареей для автомобиля, которая будет работать не 2 года, как нынешние, а 10 лет. Это с'экономит сотни миллионов долларов в одной только Америке и удешевит транспорт.
«Старый Том» популярен, как никто в Америке, и нет сомнения, что он не сказал еще своего последнего слова. Мало инженеров, работающих под непосредственным руководством «Старого Тома», может соперничать с ним в выносливости и энергии. «Человеку надо развить в 2 раза больше извилин в сером веществе его мозга», сказал как-то Эдисон, «чтобы быть вполне человеком».
Мозг великого изобретателя, быть может, откроет нам причину столь высокого его интеллекта, ибо он завещан Эдисоном Вашингтонскому университету.
Все загорелось огнем, закипело, задвигалось в рыбачьем стане, на Амыле-реке, когда староста Ипатов об'явил о возвращении к Покрову домой, в деревню. Одни чинили кое-как cети, другие складывали их, грохотали плоским животом лодки на прибрежных камнях, стучали в лесу без умолка топоры, валились там деревья, шурша ветвями; обнажалась белая древесина — вся в слезах, — только стружки и щепы летели в разные стороны, да на дымных кострах парились гибкие связи из веток черемухи — плоты вязать.
Рыбаки плескались в холодной воде, наскоро связывали бревна. Пошла торопливая жизнь, исполненная напряжения; точно жадный демон труда, кипучего, истощающего, не знающего отдыха, слетел вдруг с высот на эти пустынные берега и вдруг наполнил их грохотом и криками, и громом, и пестрой суетой. Загорелись нежданной энергией люди, увлеченные призраком радости, обманчивой тенью веселья, со всей своей силой работали они. снова бросаясь в неведомую пучину опасностей и бед.
Звучали смешки, прибаутки. Люди, не жалея себя, отдавались работе, только теперь они хорошо услышали, как давила и жала их страшная жизнь, сколько несла она тоски и отчаяния, страшных снов, диких ночей, без конца ложившихся кошмаром, как не давала она им ни часа, о котором можно было бы вспомнить теперь на добром слове.
Наконец, они сделали два плота и сложили на них все пожитки. Одиноко и скучно смотрели опустошенные землянки рыбаков.
И вот забелело утро над горами. Чуть приметный стальной синеватый свет пополз из-за дальних далей; четко стали на небе изрезанные верхушки елей и кедров. Остывший за ночь холодный ветер полетел по реке, закручивая пышные завитки пены, играя гулким приплеском и качая древесные ветви, склоненные над рекой: иней, как белый бархат, укутал все, обложил мхи и камни мягким пухом, нежным и матовым. Какая-то жизнь зашелестела в лесу, и люди проснулись.
Это и был день, когда они отправились с рыбалки.
Наступил час отплытия.
Все поднялись, сняли шапки; быстро замелькали руки, кладя торопливые кресты.
И упали спасти, заскрипели большие обледенелые греби, заплескались, как крылья неведомых птиц; сплавщики на корме заработали сильными руками… Тихо отделились плоты от берега, поплыли, закружились среди струй воды, среди плывущих со звоном ранних льдин, среди золотых осенних листьев, сброшенных ветром с гор в речную долину… И зашумели валы, вздымаясь седыми зачесами над обломками утесов; замкнулись горы волшебным неразмычным кольцом, со всех сторон наступая густой толпою; и побежали назад, одна за другой, как летящая навстречу птичья стая. Вперед, — с вершин к долинам, где белеет белая береза, где чернеют людские пашни…
И смотрит Ипатов в водную глубь, как мелькают на дне разноцветные гальки, сливаясь в пестрые полосы, как утки-крохали впереди плещут и пенят воду, собираясь в густые стада перед плывущими плотами и тщетно убегая от них час за часом.
Тогда Ипатов берет свое ружье; грохочут выстрелы, синеют клочья дыма, и эхо вторит в горах и реву ружейного огня, и непрестанному скрипу тесаных белых гребей, которыми правят.
— Эй, держи налево… Право — поносную… Эй, держи… На утес наскочишь!
Несется плот на рваные острогранные скалы, и кажется — нет спасения, нет выхода; бьет фонтанами река, прыгая в камнях, извиваясь там в дикой пляске…
И люди кричат, мечутся на плотах, охваченные страхом перед грозной опасностью; упрекают один другого за совершонную ошибку…
Но вдруг река круто бросается в сторону, раскрывается поворот… Стремительно плот проносится в камнях, шаркая дном по ним, и выплывает в мирное плесо…
Тогда вздох облегчения вырывается из людских грудей. И отдыхают люди, отирая вспотевшие лбы рукавами армяков, ловя короткие минуты покоя. Но эти минуты улетают, как одно мгновение.
Снова крики, снова опасность, снова исступленная брань.
— Эй, берегись! Эй, ниже пади! Ниже пади! Эй, ротозей, погибнешь!
И все падают, распростираясь на бревнах, крепко припадая к ним.
Влетает плот под нависшее с берега вековое дерево, корни и ветви его с шелестом и треском проносятся над головами лежащих людей, осыпая их сорванной хвоей, обвевая их запахом смолы и зелени… Свет мгновенно меркнет вокруг, наступает темнота чащи… И снова плот выносится ниже на волю; снова скрипят обледенелые греби, снова завитки пены плещут…
— Большая лесина свесилась. Верно в бурю гром повалил… Не иначе.
Ипатов в эти тихие минуты забрасывает назад блестящую блесну на длинном шнурке; крутится металлическая рыбка, далеко сверкая в прозрачной студеной воде, и быстрый ленок кидается на нее, хватая жадными губами, и долго прыгает у ног Ипатова на бревнах плота, пока кто-нибудь не очистит его и не бросит в разведенный огонь, чтобы поджарить…
