на избирательный участок. Нет такой ситуации, чтобы мы от этого выиграли. 8 сентября у нас бабье лето – в лесу грибы, на даче шашлык.14 июня
Какие-то добрые люди, как сказала бы Евгения Пищикова, никого не трогали, починяли примус, подделывали Кандинского, Малевича и Гончарову, сбывая их по божеским ценам, ниже рынка, и на тебе – «правоохранительные органы обезвредили банду мошенников».
И ведь наверняка недурно работали, раз общепризнанные эксперты важно кивали головой. А без этого Кандинского с Малевичем не продашь. При этом центр Москвы заставлен неточными копиями снесенных домов, болезненными для любого, мало-мальски натренированного глаза, – фальшивым ампиром, фальшивым историзмом, фальшивым модерном, которые так же выдают себя за подлинник, но продаются по ценам на порядок выше, чем стоил оригинал. И вот объясните мне, почему в одном случае премии и звания, слезы восторга, а в другом – «банда мошенников», слезы жен и подруг? Потому, что нынче даже на фальшь у нас монополия.
16 июня
Утром в качестве обложки выставил композицию Понтормо из Poggio a Caiano, но не стал подписывать – зачем? – я уже дважды это делал, когда давал фрагменты. Неправильно поступил, нельзя создавать неловких ситуаций. Первый же комментарий оказался великим – золотом по граниту: «Краски как у Мухи, но сюжет отстой».
В отстой этот уже который век пытаются вникнуть многочисленные исследователи, сюжет у Понтормо самый загадочный; считается, что это «Вертумн и Помона» – бог времен года и жена его, богиня древесных плодов, а сама композиция – образ Золотого века; Муратов в своей книге ее воспевает на нескольких страницах, отводя ей огромную роль, в любом случае фреска из Poggio a Caiano – одно из самых знаменитых творений Высокого Ренессанса, его финальная точка.
Сравнение с Мухой комично. Муха, конечно, «наше интеллигентское все», но вообще-то он скромнейший художник и для истории искусств значит раз в тысячу меньше, чем Понтормо – по самым лестным для Мухи подсчетам.
Написал комментатору какую-то колкость, довольно щадящую, кстати, и получил в ответ: «Чего так задергался, ну не втыкают эти итальянские пасторали никого, кроме тебя, смирись со своей дурновкусицей, тебе с ней жить, навязать другим все равно не выйдет».
Пошел посмотреть, кто это бодро перешел со мною на «ты». В информации сказано: Московский Государственный Университет.
18 июня
Приехал по делу в Рим, на три дня, что вдвойне нелепо: единственное дело в Риме – сам Рим, но не на три дня и не летом, когда под адским солнцем бежишь на дурацкую встречу, а вокруг любимая бессмертная красота, но мимо, читатель, мимо, надо без теплового удара добраться до своей ничтожной цели. Поспешать медленно, festina lente, как учил император Август, не выходит. А зря – кто берёт махом, кончает прахом. Впрочем, торопливость в ущерб осмысленности и называется туризмом.
Туризм, конечно, бывает разным. В Риме больше всего японцев, и они тут лучшие. Они рвутся к знаниям, они их ценят, но подвижность все губит. Поспешают не медленно, а немедленно. Еще минуту назад молчаливая кучка внимала гиду, который, стоя у Четырех рек, приобщал слушателей к гению места: смотрим на скульптуру Бернини, потом на церковь Борромини. Но вот гид объявил свободное время, и можно расслабиться, и оглядеться, и насладиться, это пьяцца Навона, но у кучки своя логика, она, ожив, задвигалась, закрутилась, защелкала айфонами, защебетала, распалась и рассыпалась, как цветы в калейдоскопе, картинно обсев все пространство – и фонтан, и лавочку напротив, и единственного на этой лавочке итальянца: старик с большим аристократическим носом и выдвинутой челюстью, укутанный в жару шарфом, пришел со всем своим скарбом; в прозрачной сумке на колесиках из полиэтилена покоились книжки, ботинки, кулек с едой и зонт, почему-то обмотанный проволокой, а на самом верху стоял допотопный магнитофон, издававший героические звуки Верди, и старик подпевал им беззубым, беззвучным ртом, и дирижировал, и важно замирал, и вновь размахивал руками, защищаясь от гула чужой неотступной жизни.
19 июня
Две любимейшие картины любимейшего художника – вторая написана им 60 лет спустя после первой.
Первая – «Сельский концерт» из Лувра – одно время приписывалась Джорджоне. Она и в самом деле очень джорджонистая – такой бренд венецианского Высокого Ренессанса, эрос и покой, образ напряженной гармонии. В мире, достигшем равновесия, задрапированные мужчины – субъекты, они владеют обстоятельствами, им принадлежат подробности, они – иерархия и костюм, они – культура; обнаженные женщины, наоборот, – объекты, они – часть пейзажа, животворящего, вечного, они – природа.
В картине «Нимфа и пастух» из Вены остались одетый мужчина и обнаженная женщина, но весь бренд перевернут. Нет ни равновесия, ни гармонии, какое там! – нет мира: он рушится и распадается на фрагменты и мазки. Там, где были обстоятельства и подробности, теперь атомы. Кругом останки – шкура, на которой лежит Нимфа, животное, почти бесплотное, как тень, повисшее на том, что некогда было деревом, – все умерло или вот-вот умрет, вечная природа обнаруживает свою конечность. Женщина отныне не объект, она – героиня, ее лицо осмыслено, оно исполнено драмы, ей больше, чем мужчине, понятен ужас происходящего.
Между этими двумя картинами, по сути, вся история искусств – не только та, что уложилась в насыщенный XVI век, но и та, что уныло тлеет до сих пор, – все соображения о закате Европы и конце истории Тицианом уже сформулированы. Но собственный бренд вынесен им за скобки: мир рухнет, а миф останется – их с Джорджоне великий миф. Нимфа и пастух все переживут. В центре композиции – жопа. Чувственная и абстрактная венецианская жопа – нерушимая, как космос.
22 июня
Сегодня 22 июня, начало войны, день памяти. И сегодня канун Троицы, Родительская суббота, день памяти. И так, и эдак полагается вспоминать, я стал вспоминать стихи о памяти. В юности вот страстно любил «Есть три эпохи у воспоминаний» Ахматовой, особенно, конечно, третью эпоху:
Но тикают часы, весна сменяетОдна другую, розовеет небо,Меняются названья городов,И нет уже свидетелей событий,И не с кем плакать, не с кем вспоминать.И медленно от нас уходят тени,Которых мы уже не призываем,Возврат которых был бы страшен нам.И, раз проснувшись, видим, что забылиМы даже путь в тот дом уединенный,И задыхаясь от стыда и гнева,Бежим туда, но (как во сне бывает)Там все другое: люди, вещи, стены,И нас никто не знает – мы чужие.Мы не туда попали… Боже мой!И вот когда горчайшее приходит:Мы сознаем, что не могли б вместитьТо прошлое в границы нашей жизни,И нам оно почти что так же чуждо,Как нашему соседу по квартире,Что тех, кто умер, мы бы не узнали,А те, с кем нам разлуку Бог послал,Прекрасно обошлись без нас – и дажеВсе к лучшему…
Отец, умеряя мои восторги, как-то заметил, что в конце у Ахматовой сбой. Она пишет: «А те, с кем нам
