Никто не спорит: важно строить стадионы, школы и академии, создавать инфраструктуру. Но самое важное, чтобы игроки понимали, за какую великую страну они играют и что в их ногах и головах есть толика народного счастья… И от того, лишат они его народ, или, наоборот, дадут его народу, зависит очень многое… Особенно когда по отношению к России в мире творятся такие чудовищные несправедливости…
Впереди домашний чемпионат мира. Своей земли не отдадим ни пяди…
Измучившиеся грёзами
Колумнисты ЛГ / Философские беседы
Гиренок Фёдор
Теги: философия , метафизика , антропология
Чем лучше устроен социум,
тем меньше в человеке человеческого
А нтропология есть в любой философии. Но вопрос о человеке в философии не всегда ведёт к антропологии. Он часто застревает в том, что может быть названо человековедением. Повороту к антропологии предшествовало увлечение метафизикой. Но уже во времена Хайдеггера выяснилось, что в вопросе о сущем не содержится ответ на вопрос о том, что есть человек. Осталось только узнать, не содержится ли сам вопрос о сущем в вопросе о человеке.
Философия ещё недавно отождествляла себя с феноменологией и критиковала Канта за попытку свести всю философию к ответу на вопрос о том, что есть человек. Но прав оказался не Хайдеггер, а Кант. Антропология существует не в качестве региональной онтологии, а как способ мысли, который отдаёт себе отчёт в том, что человек – это субъективность, рождающая аффект.
Быть человеком – это значит иметь какую-то историю, которую трудно или вообще невозможно уловить через телесную организацию человека. Конечно, в мире существуют только тела и силы, но эти тела не соотносятся с собой, не говорят от первого лица. Человек является телом, которое соотносится с собой, то есть грезит. И в этом смысле он принадлежит другому миру, не природе.
Человек – это история взлётов и падений того, кто, по словам Платона, может быть больше себя или меньше себя. Того, кто пытается, как говорит Хайдеггер, подняться над собой. В этом подъёме важно удержаться, а не рухнуть вниз в распростёртые объятия натуры, того, причиной чего человек не является, что живёт само собой без нашей поддержки.
«Подняться над собой» – это и есть то, что философы издавна называли бытием. Быть человеком – это значит соотносить себя с собой и подниматься в этом соотнесении над собой, удерживая себя в этой вертикали подъёма. В подъёме нет никакой коммуникативной пользы. Он не ведёт к новым практикам, к новому использованию вещей. Он прерывает горизонтальное существование человека, в котором человек выступает как вещь среди вещей. Стать ниже себя – значит унизить себя, учредить в себе нечеловеческое начало.
Задача человека состоит в том, чтобы привести себя к самому себе. Всё остальное – игра социума, уловки языка и кажимости прогресса. Но как привести себя к себе, если человек не совпадает с самим собой? Как подняться над собой, если чем лучше устроен социум, тем меньше в человеке человеческого?
Сегодня мы живём в режиме какого-то всеобщего падения. Человек как будто рухнул вниз, вернулся в платоновскую пещеру. И мы не только гордимся этим падением, мы гордимся ещё и тем, что мы утратили уникальность своего существования. Гордимся тем, что мы сегодня ничем не отличаемся от животных. И эта гордость заполняет пространство когнитивных наук, наук о мозге и гуманитарных прагматик.
В начале ХХ века философию ещё интересовал вопрос: «Что есть человек?» И веру в уникальность человеческого существования ещё никто не называл зоофашизмом. В начале XXI века на фоне всеобщей примитивизации мышления и упоения зоофилией возник вопрос о постчеловеке, о том, что возможно после человека. Со всех сторон мы слышим слова о том, что поскольку человек не может быть больше себя, поскольку он не может быть сверхчеловеком, постольку ему нужно перешагнуть через себя и устремиться к тому, что может быть названо постчеловеком. Мы разуверились в себе. Мы забыли о том, что способ нашего бытия состоит в прохождении через удвоение мира на вещи и представления о вещах. Наши фантазмы, наши представления действуют на нас так же, как действуют вещи. Мы реагируем на свои видения как на внешние стимулы.
Разве, вопрошал Хайдеггер, мы лучше видим или слышим, оказавшись выше самих себя? Но разве мы перестаём видеть, оказавшись ниже себя? Не нужно ли нам опуститься, приземлиться и быть, как все животные организмы, в рамках того кругозора, который нам обеспечен нашей природой? Человек хочет быть тем, что он есть, и не хочет быть тем, чем он может стать. Нас измучили наши грёзы. Мы соскучились по внешним побудительным мотивам.
Человеку, нашёптывает нам наука, не надо подниматься над собой, чтобы быть собой. Ему нужно просто перешагнуть через свою субъективность и стать чистым субъектом. Но чистый субъект совпадает с субъективностью, ибо он сам учреждает свою причину. Тогда как постчеловек – это человек, не управляемый воображаемым, это интеллект, отделённый от сферы сознания. Поскольку постчеловек не грезит, постольку ему не надо что-то решать, и поэтому он ни на что не решается. Нас сегодня затопила какая-то всеобщая нерешительность, и эта нерешительность обеспечивается социальными основаниями. Постчеловеку надо научиться только вычислять и рассчитывать.
Человек ускользает сегодня от того, что было его задачей, и поэтому он может быть схвачен – соматически, психологически и биологически. Наука всегда в случае с человеком сталкивалась с тем, что для неё было невыразимым. Сегодня эта невыразимость непостижимым образом исчезла. Постчеловек выразим в числе, исчерпаем набором фактов своего существования.
Флоренция
Литература / Однажды с Алисой Даншох
Теги: Литература , Флоренция , Алиса Даншох
Глава I
ВИД С ХОЛМА
Глава, в которой впечатления автора осмеливаются не совпадать с точкой зрения известных представителей мировой культуры
Однажды в «Образах Италии» Павла Муратова я прочла о совете читателям начать знакомство с Флоренцией издали, глядя на неё с холма. Если вы воспользуетесь его рекомендацией, то у вас появится возможность испытать ощущения, как в сказке про коробочку, которую, вопреки предостережению, из любопытства открывают раньше времени. Неожиданно перед вами возникает волшебный город с позолоченными крышами домов и дворцов, с причудливыми башнями, стройными колокольнями соборов, с фантастическим ребристым куполом Дуомо, притягивающим к себе взоры подобно гигантскому алмазу в императорском венце. Сверху кажется, что тёмно-зелёная полоска реки Арно похожа на случайно забытый Создателем узкий ремешок с драгоценными перемычками мостов, который опоясывает город, разделяя его на две части. Захватывающее дух зрелище переполняет вас возвышенными чувствами, и вы не знаете, как вернуть их обратно в коробочку, чтобы унести с собой и сохранить на всю оставшуюся жизнь.
Бедняга Анри Бейль, известный читающей публике под псевдонимом Стендаль, настолько переполнился эмоциями при взгляде на Флоренцию с холма, что упал от чувств на тосканскую землю и долго в экстазе рыдал. По крайней мере, он сам об этом писал в дневнике и почтовых открытках друзьям, что дало повод психологам, изучавшим приключившееся с автором «Красного и чёрного», окрестить длительный непроходящий восторг от столицы Тосканы «синдромом Стендаля». Чтобы его испытать (или хотя бы нечто подобное), необходимо соблюсти одно условие: перед появлением на возвышенности не забудьте включить солнце.
При первой встрече с Флоренцией мне повезло меньше, чем Анри Бейлю; можно даже сказать, мне совсем не повезло. Казалось, злобная местная фея, которую лет пятьсот назад забыли пригласить на крестины одного из Медичей, вдруг решила отыграться за нанесённую ей обиду и выместила на мне и моих друзьях всё недовольство, скопившееся за пять веков. Для начала она заперла наше средство передвижения на стоянке в Милане, откуда мы не могли выехать несколько часов из-за первомайской демонстрации тружеников, перекрывшей автодвижение в центральной части города. Мы и не подозревали, что в Италии лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» никто не отменял. Соответственно, к вожделенному пункту назначения мы подъехали после заката и долго плутали по узким, затемнённым нависающими крышами улочкам в поисках заказанной гостиницы. До начала эры навигаторов оставалось по крайней мере лет десять, а на наши английские вопросы флорентийцы безразлично пожимали плечами. В конце концов над отчаявшимися путниками смилостивился таксист, очевидно, не из местных. Он ехал впереди, указывая дорогу, одобряюще подмигивал фарами, и в два счёта мы достигли нужного нам постоялого двора.
