Крестинский признавать нашу вину в чем-либо и за что-либо отказался раз и навсегда и поэтому он просто начал учить Шуберта, как немецкая полиция должна была вести себя с уполномоченным нашего торгпредства, «допустившим маленькое формальное упущение» и чуть ли не из-под полы предлагавшим немецким фирмам взрывчатку.
— Господин Крестинский, полицейские действительно проявили нервозность, а ведь это — результат вашего разжигания немецких коммунистов. Вы провоцируете наших рабочих на заключение договоров о соревновании, а те принимают на себя противоправительственные обязательства. Вы оказываете почести Максу Гельцу…
Шуберт покачал головой и продолжал:
— В этих условиях аусамту чрезвычайно трудно бороться с настроениями против вас в различных общественных кругах. Как я могу пытаться, — Шуберт выделил это слово, — влиять на них, если я сам не уверен в вашей лояльности? Я прошу прошения за резкость, но мне хотелось бы откровенно поговорить по всем вопросам наших взаимоотношений, чтобы расчистить политическую атмосферу и создать возможность для далеко идущих хозяйственных разговоров. И я сам, и министр Курциус — друзья германо-советской работы, и мы хотели бы в ближайшем будущем приступить к ней всерьез…
Шуберт был искренен. Его связи с промышленностью, в частности, с концерном «Штумма», были тесными, и одно это обеспечивало его интерес к нам. А слова о «германо-советской работе» в устах германского статс-секретаря звенели чистым золотом. Увы… Уж не знаю, читатель, ухмыльнулся ли про себя Крестинский, но его целью было не «расчистить политическую атмосферу», а наоборот — загадить ее до таких пределов возможного, чтобы только не получить по шапке за ощутимый срыв хозяйственных связей. Во всяком случае его ответ был не просто лживым, но и вообще близким к издевательству. Он не подхватил «хозяйственную» тему, не ушел от скользких и неблаговидных моментов, а стал лицемерить:
— Вы, господин Шуберт, смешиваете наши правительственные органы и Коминтерн. Коминтерн есть организация, нашему правительству не подчиненная и под его контролем не находящаяся. Ни за какие действия Коминтерна мы не отвечаем и никаких обязательств за него на себя принимать не хотим и не можем.
Шуберт не знал русского языка, а если бы даже и знал, дипломатическая вежливость не позволила бы ему прокомментировать речи Крестинского уместной русской поговоркой: «Я — не я, и лошадь не моя, и я не извозчик». А глядя на бородку полпреда, можно было и прибавить: «Бородка Минина, да совесть глиняна».
В те же дни в Париже разгорался еще один грандиозный скандал. Белоэмигрант Герцфельд предъявил претензии к советскому правлению общества «Доброфлот» на 2 миллиона франков. Основание — в декабре 1920 года он заключал соглашение с белогвардейским правлением «Доброфлота», которое уже давно ушло на политическое дно. Однако мертвецы, действительно, хватают живых. В мае 1925 года Верховный суд Великобритании уже присудил Герцфельду по его иску 10 тысяч фунтов стерлингов, и теперь он добивался того же во Франции. И… добился! Литвинов со своим англо-франкофильством сел в лужу и даже признавался наркому торговли Анастасу Микояну в письме от 7 марта 1930 года: «В последнее время приходится делать вывод, что во Франции мы фактически поставлены вне закона».
А 24 июля временный поверенный в делах СССР во Франции Рейхель паниковал: «Герцфельд может приступить к описи и продаже нашего имущества. Надо либо идти на уплату Герцфельду двух миллионов, либо быть готовыми к публичной продаже нашего имущества, в том числе мебели торгпредства». Вот так, читатель. Во Франции с молотка готовились продавать не посольские табуретки, а внешнеполитический престиж Советского Союза, наши честь и достоинство. Но тут литвиновцы были на редкость выдержанны и на форменную бешеную травлю французской и британской прессы внимание обращали постольку поскольку, удовлетворяясь ссылками французов на «свободу печати». А Франция даже близко не имела для нас того экономического значения, что Германия!
БЕСЕДА Крестинского с фон Шубертом была типичной для устанавливающегося литвиновского стиля в отношениях с Германией. 5 марта 1930 года на квартире министра иностранных дел Германии Курциуса Крестинский вместе с Бродовским два часа разговаривали с Курциусом и Шубертом.
Курциус только-только оправился от недомогания, но был бодр и энергичен:
— Господа! Я и правительство полны желания сохранить, развить и углубить наши дружественные отношения. Думаю, надо вначале изжить все накопившиеся конфликты, идя друг другу навстречу. Я предлагаю сегодня о претензиях не говорить, а наметить следующий план.
Крестинский слегка поморщился, желая показать, что конкретные претензии важнее каких-то там планов, но сдержался, и Курциус продолжал:
— Я представляю это себе так: в ближайший месяц Дирксен с Литвиновым в Москве, а здесь вы, господин Крестинский, с Шубертом разберете и изживете старые конфликты. Я за это время отдохну. Потом мы встречаемся и обсуждаем вопросы нашей политики под углом общности задач в целом ряде внешнеполитических и хозяйственных областей. На третьей стадии разговоров мы переходим к практическим вопросам в области совместных хозяйственных работ и экономических мероприятий: кредиты и прочее.
Ну и как на это реагировал Крестинский? А вот как:
— Против плана, господин министр, я не возражаю. Но считаю недопустимым, если мы сегодня при нашем вводном разговоре совсем не коснемся недоразумений и конфликтов. Я хотел бы, по крайней мере, перечислить наши претензии, чтобы вы имели представление об их размерах и основательности.
И Крестинский взял из рук Бродовского толстую папку. Недавно Шуберт показывал полпреду тоже нетонкую немецкую папку, но лишь показывал, а Крестинский с видимым удовольствием ее Курциусу вручил и начал свои речи.
Курциус слушал, потом весьма мирно заговорил о Коминтерне и вмешательстве ВКП(б) в германские дела. Крестинский же изображал из себя адмирала Нельсона, разглядывающего неприятный вопрос через подзорную трубу, приложенную к незрячему глазу.
Таким же «нельсонизмом» увлекался и Литвинов в Москве. 17 марта он пишет Крестинскому инструктивное письмо: «Ваши разговоры с Курциусом приходится признать совершенно безрезультатными. Чего мы должны добиваться от германского правительства? Германская печать начала антисоветскую травлю, но правительство в ответ ссылается на независимость прессы. Германские политические и промышленные деятели выступают с предложениями о разрыве отношений и даже об участии Германии в интервенции. Правительство отвечает, что оно не ответственно за выступления частных лиц. Но мы можем требовать от германского правительства, чтобы оно само публично заняло какую-нибудь позицию».
В то время, читатель, во Франции, Англии и США не только «частные лица», а широкие парламентские и правительственные круги, влиятельнейшие газеты призывали к «крестовому походу» против СССР. Враждебные антисоветские провокации в лондонском парламенте стали повседневностью. В 1930 году США ввели дискриминационные условия для советского экспорта. Ввела ограничения на ввоз советских товаров Франция. Требовать от правительств этих стран публичного определения позиции Литвинову не приходилось — она была вполне определенной: антисоветской!
А вот дружественный план Курциуса новый нарком иностранных дел СССР оценивал так: «Курциус отказывается ударить палец о палец». И в своем удивительнейшем письме Литвинов просто-таки науськивал берлинского полпреда: «В один из самых критических (по мнению Литвинова, но не Курциуса. — С.К.) моментов советско-германских отношений, когда германская печать, партийные (?. — С.К.) и промышленные круги дали достаточный повод всему миру зачислить Германию в число враждебнейших (ого! — С.К.) Союзу государств, германское правительство, уклоняется от ответа на наш вопрос о его отношении к этой оценке роли Германии. Вам надлежит вести дальнейшие беседы с Шубертом и чиновниками аусамта, давая совершенно ясно понять, что „план Курциуса“ нас абсолютно не удовлетворяет и вызвал у нас даже чрезвычайное недовольство».
Литвинов настолько зарапортовался, что писал о «партийных» кругах, хотя что-то значащих партий в Германии тогда было около десятка, и среди них — компартия. Но дело было не в этой обмолвке, а в ориентации на враждебный, непримиримый тон с немцами. Литвинов еще не стал наркомом, а уже создавал Германии образ «врага» в те самые дни, когда вновь назначенный торговый представитель СССР Любимов заявлял представителям германской печати:
«Мое назначение совпадает с периодом бурного развития советского хозяйства. Пятилетний план, экономическое и социальное содержание которого, вероятно, известно германской общественности, связан с расширением нашей внешней торговли.
