О мужестве, проявленном добровольцем солдатом, а затем унтер-офицером Гумилёвым, написано и сказано много. Повторяться не стану. Замечу лишь, что на фронте поэт воевал рядовым кавалеристом в тех же местах, что и Георгий Жуков. Подобно будущему маршалу, заслужил два солдатских Георгиевских креста. Эту ступень своего духовного роста отметил в том же стихотворении "Память" такими строками:
Память, ты слабее год от году,
Тот ли это или кто другой
Променял веселую свободу
На священный долгожданный бой.
Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею нетронутую грудь.
После награждения вторым Георгиевским крестом Гумилев некоторое время проучился в школе прапорщиков, получил первое офицерское звание, а также выпустил сборник "Колчан", составленный из стихов, написан- ных, главным образом, во время войны, Здесь, в этой книге, он предстаёт уже не просто талантливым стихотворцем – Россия приобрела в его лице большого Поэта.
Продолжая сопоставление Поэта и Маршала, вспомним интервью, которое дал в своё время Г.К. Жуков Константину Симонову: "Кто знает, как вышло бы, если бы я оказался не солдатом, а офицером, кончил бы школу прапорщиков… Может быть, доживал где-нибудь свой век в эмиграции". Можно с уверенностью сказать: этого с будущим Маршалом никогда бы не случилось. Судьбой гения распоряжается не личность его, но именно Судьба. Подобным, не зависимым от личности Гумилёва образом выстраивалась его дальнейшая жизненная траектория. Революция застала офицера Гумилёва в Европе. Он не торопился в революционную Россию, намеревался вместе с другими русскими легионерами в составе войск Антанты отправиться в обожаемую им Африку. Не получилось. Когда возвратился уже в больше- вистскую Россию, имел полную возможность эмигрировать, но за кордон так и не уехал.
Судьба уготовила Поэту возвращение в Питер, чекистскую Голгофу и посмертную публикацию сборника "Огненный столп", который открывается стихотворением "Память". Этот сборник обессмертил имя Поэта.
В "Огненном столпе" поэт поместил не просто стихи, но настоящие библейские притчи, орнаментированные, словно персидские миниатюры, которые Гумилёв обожал. Вот концовка той же "Памяти":
Предо мной предстанет, мне неведом,
Путник, скрыв лицо; но всё пойму,
Видя льва, стремящегося следом,
И орла, летящего к нему.
Крикну я... но разве кто поможет,
Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела.
Кто же он, неведомый путник, скрывший лицо, за которым гонится лев, а навстречу летит орёл? Кто Наблюдатель перемен души?
Здесь на память приходят таинственные образы Апокалипсиса, а также их пушкинские расшифровки. "Напрасно я бегу к сионским высотам, Грех алчный гонится за мною по пятам… Так ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий, Голодный лев следит оленя бег пахучий". Это не перекличка литературных метафор, это консонанс двух Пророков. "Но чуть божественный Глагол до слуха чуткого коснётся, Душа поэта встрепенётся, Как пробудившийся орёл". Раздвоенность Духа и души, души и тела, льва и орла – вот загадка, над которой бьётся Поэт. Не только бьётся – решает. Как решает? Смертью смерть поправ. Пушкин это делал, играя со смертью на многочисленных дуэлях, а потом, подытожив свои игры странными, казалось бы, словами.
Всё, что нам гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья…
Бессмертья, может быть залог.
Гумилёв искал такие наслажденья на африканских охотах, на войне, наконец, на допросах в ЧК. Причём оба Поэта, гениально проигрывая расставанье с земной жизнью в стихах, столь же прекрасно ушли из неё в действительности. Видевшие Пушкина накануне смерти были восхищены его великодушием по отношению к обидчику, а в гробу – поражены его просветлённым, торжественным выражением лица. Смерть Гумилёва никто из его друзей не видел, о ней дошли только легенды. И стихи, где Поэт осмысливал конец пути.
Когда я кончу наконец
Игру в cachе-cachе со смертью хмурой,
То сделает меня Творец
Персидскою миниатюрой.
…А на обратной стороне,
Как облака Тибета чистой,
Носить отрадно будет мне
Значок великого артиста.
…И вот когда я утолю
Без упоенья, без страданья
Старинную мечту мою
Будить повсюду обожанье.
Как настоящий Художник, он своего добился, и прекрасной смерти и всеобщего обожания... Стихи последнего периода лишены красивостей, в них нет многоречия, в чём раньше упрекали Поэта критики. Даже в таких непривычно длинных для Гумилёва последнего периода стихотворениях, как "Память", "Заблудившийся трамвай" или "Звёздный ужас", всё пригнано, ни одного лишнего слова.
В "Шестом чувстве" он выразил ещё одну свою заветную мечту, которая реализуется сегодня в так называемых "детях-индиго" – генерации следующей человеческой расы.
Так век за веком – скоро ли Господь? –
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
Поэт сам был предтечей этой генерации, формируя себя не только с помощью скальпеля природы и искусства, но во всевозможных испытаниях жизни, на которые шёл всегда с открытым забралом, как рыцарь, и добровольно.
Подобно средневековому рыцарю имел свою Прекрасную Даму, жену – Анну Горенко, позднее ставшую Анной Ахматовой. Отношения двух больших поэтов, как мужа и жены, были весьма сложными. Руки её он добивался не один год, встречая неизменный отказ. Наконец, с четвёртой или пятой попытки получил согласие. Несколько лет пожили вместе, чаще в конфликтах, чем в мире. Расстались, оба имея при совместном проживании многочисленные любовные романы, после развода – тоже, оставив, таким образом, богатый и спорный материал для биографов. В.Срезневская, свидетельница первых месяцев замужества молодой Ахматовой вспоминает:
"Она читала стихи, гораздо более женские и глубокие, чем раньше. В них я не нашла образа Коли. Как и в последующей лирике, где скупо и мимолётно можно найти намёки о муже, в отличие от его лирики, где властно и неотступно, до самых последних дней его жизни сквозь все его увлечения и разнообразные темы маячит образ жены. То русалка, то колдунья, то просто женщина, таящая "злое торжество…""
Впрочем, предоставим слово самой Ахматовой.
В "Поэме без героя" (1940-1962) Анна Андреевна написала пронзительные стихи о видении, посетившем её в 1940 году. 1913 год. Царское Село. Бал теней, "гофманиана", говоря словами поэтессы, или "дьяволиада", выражаясь словами её друга М.А. Булгакова, где собрались "краснобаи и лжепророки", "козлоногие", "дылды" "без лица и названья". И вот…
Крик: "Героя на авансцену!"
Не волнуйтесь: дылде на смену
Непременно выйдет сейчас
И споёт о священной мести...
Что ж вы все убегаете вместе,
Словно каждый нашёл по невесте,
Оставляя с глазу на глаз
Меня в сумраке с чёрной рамой,
Из которой глядит тот самый,
Ставший наигорчайшей драмой
И ещё не оплаканный час?
Это все наплывает не сразу.
Как одну музыкальную фразу,
Слышу шёпот: "Прощай! Пора!
