В России отныне есть два государства.
Одно — для народа. Другое — для
барства.
В одном государстве шалеют от денег.
В другом — до зарплаты копеечки
делят.
— Помню-помню эти стихи... А в девяносто четвертом вы афористично определили: «Мы рождены, чтоб сказку сделать болью, но оказалось, что и сказки нет». Впрочем, биография каждого из нас — это всегда немножко сказка...
— Семья моя из крестьян Тверской губернии. Отец, Дмитрий Никитович, был родом из деревни Старый Погост. Из самых что ни на есть бедных землепашцев. Но сметкой обладал незаурядной. Был и парикмахером, и гримером в театре... И вот решился однажды поехать в Москву и поступить в Тимирязевскую академию. Окончил ее с отличием и был направлен работать на опытную станцию в Калинине (так тогда называлась Тверь). Начал печататься в местных и даже центральных изданиях. К тому же на все свое суждение имел, а одно это — по сталинским временам — уже было опасно и подозрительно для властей.
Заядлый рыбак, завел мой отец дружбу с одним художником, который также на опытной станции работал. Ходили они вместе рыбачить на Волгу и, пока с удочками сидели, за жизнь — как полагается у рыбаков — разговаривали. Шутки, анекдоты... Все это потом и всплыло на суде. Оказывается, этот лживый человек все за отцом записывал, а потом отправил донос по чекистским инстанциям. И загремел мой отец на третий день войны — других забот тогда у государства не было — как враг народа по 58-й статье. ГУЛАГ из моих родных прошел не только он, но и четыре отцовских брата, двое из которых домой из зоны не вернулись. И дед мой погиб в тюрьме... Отец возвратился иссохшим и поседевшим после пяти лет на лесоповале, а потом еще на протяжении трех лет был поражен в правах.
— Наверное, не все наши читатели знают, что это такое...
— Пораженец не мог селиться в Москве и вообще в крупных городах. Не имел он права и трудиться по специальности. Отец мой, умелец и работяга агроном, соорудил точильный станок и точил на заказ ножи и ножницы. Всё тайком. Когда милиция обходила нашу улицу, отец мигом спускался в подвал, где и отсиживался, словно преступник. Он не имел права жить в Калинине.
В начале шестидесятых отца реабилитировали. Помню, он был тогда с мамой в Кургане, у ее брата-фронтовика. Я позвонил и бате бумагу эту казенную зачитал. Господи, как же отец разрыдался в трубку!.. Как ему было обидно за погубленную молодость... Какой глобальный негодяй придумал эту формулировку — «враг народа»? Разве мог мой отец быть врагом того самого народа, из которого он вышел и частью которого он всегда оставался?
Каинова печать отпрыска врага и на мне стояла. Когда при поступлении в институт в анкетах при подаче документов в графе «Были ли вы или ваши родственники репрессированы?» я честно писал: «Да» — мне тут же возвращали документы. Отец видел мои мучения и прекрасно понимал, почему моя принципиальность очень рискованна: я был без дела, а все время продолжались посадки. Он сказал мне: «Андрюша, соври!» — «Ты что, батя! Ты же сам учил меня не врать... Хочешь, чтобы я тебя предал?» — «Соври, сынок! Ты же видишь, что творится...» И я в первый раз в жизни соврал: написал в анкете, что никто у меня в ГУЛАГе не сидел, и только после этого поступил в институт.
— Ложь во спасение... Кто из нашего поколения не заполнял эти дурацкие анкеты из семи десятков вопросов? «Находились ли вы или ваши ближайшие родственники на оккупированной территории?» или «Имеются ли у вас родственники за рубежом?»...
— Все благополучно врали, понятное дело. Но все равно у меня тогда в неокрепшей душе боль сидела: неужто обязательно требуется соврать, чтобы справедливость восторжествовала?.. О тех страшных временах, за которые никто у нас по большому счету так в ответе и не оказался, забывать нельзя хотя бы потому, что история современна. Ты берешь историческую фигуру, а она открывает тебе недостатки нашего дня. Молодежь этого не знает. Да ей-то и забывать нечего, потому что ее не учат узнавать и думать. Когда молодежь не ассоциирует себя с прошлым своей страны, это большая опасность. Без этого нет нации как таковой.
История — это не просто интерес к «делам давно минувших дней», а интерес к самому себе: как бы ты повел себя в других условиях, при иных обстоятельствах? Хотим мы того или нет, но мы не можем жить, не оглядываясь на прошлое. А в школах продолжают внедрять из-под палки это срамное ЕГЭ. Мальчишек и девчонок осознанно отучают думать, заведомо отупляют, сужая их кругозор, а значит, и их жизненные перспективы. Вот и получается, что Великую Отечественную войну, в их понимании, выиграл Михаил Кутузов:
В России стали мало читать,
А книги читать — не бабки качать...
— Что вы больше всего цените в людях?
— Доброту... Я учился в школе, когда шла война. И мы, мальчишки, худющие, голодные — школа-то была только мальчиковая, — ходили на Волгу, вытягивали из воды бревна, сушили их и пилили на дрова. Чтобы не мерзли зимой люди. Тягостная атмосфера войны, и при этом всюду была разлита удивительная доброта. Царила круговая порука доброты.
Сергей, мамин младший брат, был старше меня всего на четыре года, и я считал его своим старшим братом. Он ушел добровольцем на фронт и погиб под Орлом. Как сейчас помню: к нам пришла похоронка, мама сидела и плакала, я тоже ревел... И вдруг в наш маленький деревянный домик входит весь мой класс! Пятнадцать или двадцать четырнадцатилетних мальчишек. Голод был дикий. Триста граммов мокрого хлеба с мякиной по карточкам — и все! А нам тогда давали в школе булочку и стакан сладкого чая. Мы занятий, наверное, не пропускали еще и потому, что могли съесть эту заветную булочку. И — представь себе! — все пацаны положили перед моей мамой на стол свои булочки и отошли в сторону. Отдали самое дорогое, что у них только было, и лишь одно слово сказали: «Держитесь!»
Страну, где ты такое пережил, покинуть нельзя. Не так давно я в который раз от кого-то услышал, что Дементьев уехал жить в Израиль. Какая чушь! Я никогда не покину Россию, я за нее в ответе, за эту землю. Я никогда не был и не стану предателем, ведь уйти — это предать самого себя:
Все — суета, и только жизнь —
превыше,
Когда она достойна и чиста.
И кто-то в ней уже на финиш вышел,
А чья-то жизнь лишь только начата.
Все суета: престижный чин и кресла...
Пускай другие бьются за металл.
Не занимать бы лишь чужого места,
Не млеть от незаслуженных похвал...
Все суета: и клевета, и зависть,
И неудача в собственной судьбе...
Лишь одного я вечно опасаюсь —
При всех властях не изменять себе.
— Ну а в Израиле все-таки как вы оказались? Честно говоря, для меня стал сенсацией ваш отъезд в Землю обетованную.
— Помнишь, в начале девяностого года я звал тебя идти работать в редакцию «Юности». Ты отказался, предпочел остаться в «Литературке». И оказался прав, получается... Десятого июня девяностого мы праздновали в Дубовом зале Центрального дома литераторов сорок пять лет журнала. Собрались все наши ребята, авторы, члены редколлегии... Выпивали, выступали с речами, пели... И вдруг слово берет бородатый цыганистый парень. Оказалось, что это знаменитый Павел Глоба, астролог и предсказатель. Начал он свой спич за здравие «Юности», а кончил за упокой. Сказал, что в скором времени журнал ждут нешуточные испытания и что через два года я уйду с поста главного редактора.
Вот тебе на! Я, конечно, превратил все в шутку, произнес игривый тост, но на душе кошки скребли: «А вдруг все — правда?» Самое странное было в том, что предсказание Глобы сбылось один к одному в назначенный срок. И в коллективе произошел раскол, и я ушел из «Юности», где проработал главным редактором двенадцать лет. Оказался без работы и без гонораров: когда журналом занимался, писать было некогда, значит, и издавать было мало чего. А потом Эдуард Сагалаев, тогдашний председатель ВГТРК, предложил мне стать тележурналистом: «Поезжай-ка в Израиль! Как классно — поэт в Святой земле. Новые стихи напишешь...»
В общем, и правда: не боги горшки обжигают! Вскоре я стал шефом бюро Российского телевидения в интереснейшем регионе: Израиль, Египет, Иордания. И работа была захватывающей, и люди потрясающие. Израиль сделался моей поистине второй родиной:
И хотя еврейской крови
Нет ни в предках, ни во мне,
Я горжусь своей любовью
К этой избранной стране.
«Пока я боль чужую чувствую...» — так называется мой новый сборник стихов. Так вот, в странах Ближнего Востока, где я работал, я старался пропускать боль людей через себя. Мотался по стране, не боясь подвергать риску съемочную бригаду. Однажды оказались мы в деревне, где незадолго до нашего приезда израильские солдаты расстреляли несколько арабов, и попали прямо на митинг: оголтелая разъяренная толпа! В нашу машину принялись кидать камнями. Мы кричали во весь голос: «Москва! Москва!», но это мало помогало... А в другой раз я оказался на сборище одной экстремистской организации. Несмотря на то что мою машину охраняли четверо полицейских, ее все равно разнесли, а мне сломали три ребра... Смерти я не боюсь. В молодые годы не раз смотрел ей прямо в зрачки и с тех пор превратился в убежденного фаталиста: кому суждено быть повешенным, тот не утонет.
