Вскоре Всеволод Иванов, автор прекрасных «Партизанских повестей», великолепного рассказа «Дите», человек с задатками большого мастера, исписался так, что даже Сталин заметил это.
«Иванов совсем исписался?» - спросил он однажды; и затем дал Иванову дачу в Переделкино.
Со временем и в московской квартире Иванова, и на даче его накопилось много мебели, она даже не помещалась в комнатах. Однажды Иванов сам, своими руками, донес буфет в подарок Валентину Катаеву, тащил буфет по этажам, потея. Катаеву еще было куда поставить буфет.
Все писатели, кроме Михаила Шолохова, хотели переехать в Переделкино, копить мебель, коптить небо; собственно, почти все там они и собрались. Наверное, это поверхностное замечание, но само слово «переделка» (в смысле «исправление», а не в смысле «стычка», «драчка») столь активно созвучно модному сталинскому словечку «перековка», что не заметить этого одаренным (дачами) писателям было просто невозможно.
Наверное, кто-то заметил, но виду не подал.
Булгаков непременно переехал бы в Переделкино, имей он такую возможность. Платонов переехал бы. Зощенко, Ахматова, Мандельштам, Павел Васильев, Сергей Клычков, Заболоцкий - все приехали бы на переделкинскую перековку. Жили бы там, растили цветы, кормили лягушек, писали хорошие книги: если б верно выстроили отношения с новым жилищным пространством.
Но, по всей видимости, у Сталина был отменный вкус: он хотел получить полноценный портрет своей (ключевое слово - «своей») эпохи, с муками и дарами, жертвами и счастливцами, гонениями и гениями. Он хотел заселить не только Переделкино, но и другие места - благо, Россия велика, снежна, покорна.
Заселил. Эпоха удалась. Строители иных империй, чингиз-ханы и прочие меркнут пред Сталиным. Он самая страшная величина мировой истории, он почти дотянулся до дьявола, и Михаил Булгаков - с его остроумным Воландом, свитой, жилищным вопросом - понял это лучше всех (а Леонид Леонов еще лучше Булгакова, но это отдельный разговор).
Но вот ныне в Переделкино живут иные, новые, удивительные для меня люди, природа довольства и богатства которых вроде бы и понятна, но не совсем.
И как же я хочу вселиться в их дома, исполнять госзаказ, расставляя крепкие заковыки на каждом перекрестке очередного нетленного своего текста, ходить на рыбалку, рвать крючком живую рыбью пасть, ездить на охоту, убивать кровяного, мясного зверя, мысленно метясь в членов Политбюро, презирать иных пишущих соседей, топить баню, рубить веники, растить кактус на окне.
И как славно, что этого никогда не случится.
В моей двухкомнатной квартире обитает куча забубенных детей и прочих радостных родственников, сейчас они стоят у меня за спиной, смотрят в экран.
Василий Шукшин писал лучшее свое сочинение - роман «Я пришел дать вам волю» - в ванной, на коленке, пока Лидия Федосеева баюкала юных красавиц дочек и спала сама, так и не дождавшаяся мужа в постель, полная телесных сил и молочной красоты.
«Я пришел дать вам волю» называлась книга ее мужа, говорю я.
В просторном и пышном Переделкино можно было писать «Петра Первого», гениальный роман о самодержце и самодуре. Граф Алексей Толстой раскладывал на огромном верстаке исторические исследования и справочники, открытые на нужных страницах; сверялся, творил, веселился. Его книга шла раскрытым настежь горлом - бурно, полноцветно и мощно. Графский дух и царский дух пели заедино, словеса слагались, сильная мелодия лилась.
А мой отец, провинциальный художник и поэт, в те времена, когда мы жили большой семьей в однокомнатной квартире, называл нашу ванную, совмещенную с туалетом, - «политическим убежищем». Он прятался там от шумных нас и курил, думая о своих ненаписанных картинах и неспетых стихах. Много думал, много курил, в то время как надо было рисовать, прислонив холст к раковине, липецкие просторные цветочные поля и бабушку в красном, а потом черном платке. Не рисовал, не писал, курил, думал, умер потом.
Есенин писал своего «Пугачева» в ледяной крохотной комнатке, где зимой не было отопления. Помните, как они с другом Мариенгофом приглашали дородную девушку, чтобы она согревала им постель, а потом гнали ее, не осчастливив мужской лаской? Идеальная обстановка для «Пугачева».
Будучи нищебродом, Бабель писал свою «Конармию», расхристанную и яркую, как цветочный луг. Бездомный Иванов писал своих сибирских вольных партизан. Потом оба заматерели, и Бабель не сделал больше ничего, а Иванов хотел выдать роман «Пархоменко», о революционном бродяге с той же дикой, что у сибирских его партизан, кровью, но Пархоменко уже не получился. Обстановка сменилась, да.
Вольные просторы славно рисуются только в замкнутых помещениях. «Я пришел дать вам волю», роман о буяне Стеньке Разине, партизаны, маргиналы и голытьба пишутся исключительно на коленке, в двухметровом убежище, в схроне с отбитым кафелем, шипящим, нервным бачком и желтой ванной.
А Петры и Иоанны создаются в больших и просторных комнатах, когда за светлыми окнами большая и просторная, пусть даже в колючке и решетках, держава - с черной землей по центру и белыми снегами и льдами на окраинах.
Но хуже всего, когда нет ни буянов, ни Иоаннов, ни просторных писательских дач, ни сил творить ночью, в скучном углу. Когда времена надломлены, а в жилищном вопросе не осталось метафизики - он превратился в повод для вялого раздражения и вялой зависти. Вялого раздражения… и вялой зависти…
См. начало текста.
И не вздумайте воспринимать все это всерьез.
Поэма о евроремонте
Для того чтобы посетить Нору Клеммель, надо собраться с духом. Нора, несмотря ни на что, обаятельна, умна, остра, но при всем при этом она чудовищна, как только может быть чудовищна богемная девушка в возрасте графини Ростовой. Она пишет очень приличные композиции с ардекошными юношами и девушками в духе Тамары де Лемпицка и фильма «Строгий юноша», весьма декоративные и в меру эротичные. Они как бы иронизируют над тем, что в них восхищает, и в то же время иронизируют над иронией, к которой приходится прибегать, чтобы вас не поймали на восхищении тем, над чем положено иронизировать всем приличным людям, читавшим Сьюзен Зонтаг, и читавшим ее не просто так, для галочки, а весьма вдумчиво, и поэтому воспринимающих иронию Зонтаг весьма иронично, и так до бесконечности, я уже сам запутался, - в общем, картины Норы очень даже ничего. Меценаты из новых любят украшать ими свои интерьеры. Нора при этом большой мастер находить модели обоего пола для своих произведений, так что ее мастерская просто кишит весьма соблазнительными девушками и юношами, готовыми для искусства на многое, хотя и не всегда на все - это уж как получится, зависит от тебя самого и тех аргументов, которыми ты искусство можешь подкрепить. Принадлежа к типу тех еврейских красавиц, которым счастливо удалось не растолстеть, она внешне слегка освободилась от возраста, хотя внутренне все же осталась у него в плену. Богемные девушки в пятьдесят или уже окончательно доводят свой вамп до состояния вампуки, или украшают себя школьными бантами, а Нора совмещала весьма художественно обе крайности, что придавало ей выразительности, поэтому на юношей и девушек она действовала безотказно. Когда она находила время их рисовать, для меня остается загадкой, я всегда заставал их за весьма однообразным занятием: Нора вещала и острила, а они млели. Потом все постепенно напивались до полного бесчувствия, что столь же соблазнительно, сколь и утомительно, поэтому я всегда уходил до начала самого интересного, тем более что все равно мало что запоминается, а голова болит.
Вещала Нора замечательно, и сквозь ее сумбур время от времени пробивались настоящие перлы. Мое сердце она завоевала окончательно и бесповоротно тем, что однажды, когда я как-то неуклюже оправдывался, что не занес ей одно эссе, как обещал, она мне заявила: «Ты что, думаешь, мне твое эссе нужно? Нет, мне просто твоя задница нравится». Лучшего комплимента моему литературному таланту я не слышал никогда в жизни. Вообще, ее суждения всегда отличались крайней разумностью, подчеркнутой острой приправой ахинеи; так, про одного доморощенного Барта она сказала: он так долго шлифовал свои мозги, что стер их до основания, - замечание невероятной точности. Но еще большая верность чувствовалась в ее подлинном восхищении моим творчеством, хотя я уверен, что она никогда не прочла более двух страниц моих писаний. «Чтобы не отвлекаться от жизни», как она замечала, - но именно поэтому ее восхищение и остается подлинным. Я любил, люблю и буду любить Нору.
Любовь жизнь не облегчает, а усложняет. Нору я готов любить раз в три месяца, не чаще. Собравшись с силами, я решил доказать свои чувства подвигом нанесения визита, что произошло в то время в начале года, когда уже вся страна устает от обилия языческих, католических, православных и всяких других праздников и начинает скучать по будням, как раб по кнуту, проститутка по панели, Сальвадор Дали по чреву матери. Вся страна, но только не Нора.
