Я попросила жену Федора Лену, чтобы она его урезонила. Лена ответила с классовой ненавистью: «Нечего было ему деньги давать!»
Вместо честной и здоровой бабушки въехал татарин с русской женой и тремя мальчиками. Татарин пил, не просыхая, и бил жену смертным боем. Мальчики росли сами по себе. Их мама часто отсиживалась у нас, когда татарин буйствовал, презрев Коран.
Однажды я возвращалась домой из магазина и на нашей площадке увидела человека, лежащего в крови, лицом вниз. Я перепугалась и вызвала милицию. Милиция (я видела из окна) ездила по двору туда-сюда полчаса: подъезд не могла найти… Наконец я услышала возню на площадке и крики жены, вернувшейся с работы. Потом все стихло. Вечером к нам пришла Валя, которая столько раз спасалась у нас от своего татарина, и стала орать: «Зачем вы вызвали милицию?! Ну, выпил человек с получки, споткнулся на ступеньке, поцарапал голову. Проспался бы! А милиция всю зарплату вытащила, часы сняли. Чего вы лезете не в свое дело?» И тут дружба врозь…
Третьим соседом оказался, как мечталось, парень на все руки. Руки, правда, были крюки. Брался Георгий за все, и все делал плохо. У него была двухкомнатная квартира. В одной комнате жила его тихая, больная мать. В другую он водил девиц, с ними и пил. У нас за стеной грохот и звон разбитых стекол не утихал всю ночь. Георгий тоже просил денег в долг, а отдавать норовил вещами. Приносил рабочую одежду с неснятыми ценниками, брезентовые рукавицы, резиновые сапоги: крал с какого-то склада. Мы краденого не брали, так что и с этим соседом дружбы не получилось.
И ведь все мои соседи-пьяницы каким-то образом нашли деньги на кооперативные квартиры… Экономическое чудо.
Сейчас нет уже ни шофера Феди, ни татарина, ни Георгия с руками, растущими не из того места. Все умерли: спились. Но никогда и никому это не служит уроком.
Подруга- художница жила с родителями и мужем в ленинградской коммуналке. Потом дела пошли в гору, картины стали покупать, и они уехали в новую квартиру, а мастерская осталась на прежнем месте. В старых коммуналках по-своему даже уютно: из окон видна Фонтанка, мосты, крыши. Хорошо. Если, конечно, тебе здесь не приходится жить. Я посидела у художницы в мастерской и собралась уходить. «Иди сюда, чего покажу», -сказала подруга. На одной двери в конце коридора замок был врезан на высоте десяти сантиметров от пола. «Догадалась? Иван Палыч, хозяин, смастерил. Он с работы всегда приползает, ему на ноги не встать, дверь не открыть. А тут, не спеша, из положения лежа, не сразу, но попадает ключом в замок. Утром сходит за пивом и опять - молодец. На заводе его ценят, потому что на работе капли в рот не берет».
Вспоминаю середину шестидесятых. Нарастал вал иностранных туристов, и стало не хватать переводчиков. Особенно с редкими языками. Пригласили и меня, студентку, поехать с делегацией шведских лесопромышленников в Сибирь. Братск, Иркутск, Шелехов.Я до этого никогда не работала с иностранцами и не ведала, что меня ждет… Попробуйте, переведите без подготовки: лес крепежный, окоренный, мачтовый. Лесопроводный желоб, наконец. Но самое страшное было не это.
В каждом сибирском городе нас принимало советское и партийное начальство. Делегацию закармливали черной и красной икрой, омулем, осетриной на вертеле. В леспромхозах сгоняли народ из окрестных деревень - приветствовать зарубежных гостей. Молодежь кричала: «Мир! Дружба!» Старики с посохами кланялись в пояс. Нас заваливали подарками: неподъемными альбомами «Сибирь советская», кедровыми шишками, поделками из корня. Водку наливали и в обед, и в ужин. Пить надо было до дна - «У нас так принято».
Апофеоз наступил в Братске. В полдень мы на вездеходе поехали на обед, как оказалось, в тайгу. Кроме нас, шестерых шведских бизнесменов и меня, загрузили еще ящик коньяка, ящик водки, теплую одежду, корзинки с посудой и семь кресел. Через два часа мы очутились в лесной чаще. На гостей надели валенки, ушанки, и мы гуськом пошли на поляну. Там горел костер и кипел чан с ухой: челядь с вечера наловила рыбу. Кресла поставили в глубокий снег. Лесопромышленники смотрели затравленно, но не сопротивлялись: бесполезно. Картина незабываема. Секретарь горкома зачерпывал деревянной ложкой уху, подносил шведам и вливал в рот. Военком, держа в одной руке кусок хлеба, в другой стопку водки, смотрел, чтобы никто из иностранцев не манкировал: после каждой ложки ухи - незамедлительно выпить. Деваться некуда: кругом тайга. Лесопромышленники сидят в креслах, греют руки в рукавах, по команде открывают рты и глотают. Один заплакал и попросил отвести его в гостиницу. Кошмар продолжался два часа. Мои просьбы пожалеть нас успеха не имели. Кто я такая? Никто.
Наконец настал день отъезда. После завтрака - самолет в Москву. Смотрю, официантка опять ставит перед каждым фужер. Водка на завтрак. Я накрыла свой фужер ладонью: нет! Из-за спины вырос председатель горисполкома и нагнулся к моему уху: «Русское теряешь…»
Неделю назад я видела перед собой веселых спортивных джентльменов, а назад я везла зеленых несчастных стариков. Одному в самолете стало плохо, он все стряхивал с рукава пауков. В Домодедове нам вызвали «Скорую помощь».
Зачем все это было? Что они про нас дома рассказывали? А как сами-то горком с обкомом выдерживали эту дикую жизнь?
Я рассказывала про свои сибирские приключения и дома, и на работе. Прошло много лет, и я забыла про тех, первых иностранцев, но мне напомнили. Недавно собрались в тридцатый раз одноклассники. Фима Либерман, золотой медалист, быстро напился, но требовал продолжения и рвался в магазин за добавкой.
«Фима, - спросила я, - зачем так много пьешь?» - «А ты не знаешь? Чтобы русское не потерять».
* ЛИЦА *
Папин золотой портсигар
Воспоминания Тамары Адриановны Шурыгиной
Меня зовут Тамара Адриановна. Я коренная ленинградка. Мой отец Адриан Шурыгин родился в крестьянской семье, в Смоленской губернии. Родители его умерли от сыпного тифа, когда он был еще подростком; в то время сыпной тиф поразил Россию. Осталось у них семь человек детей. Главным в семье стал старший брат, Федор. Он держал всех в строгости, требовал послушания. А мой отец был этим недоволен. Он самостоятельный был, инициативный. Так что он взял и сбежал из дому. Подался на Донбасс. Работал на шахте, в забое, шахтером. Восемь лет проработал, получил туберкулез костей. Его из забоя перевели на подъемник.
Поработав на подьемнике какое-то время, он поехал в гости к сестре, в город Рославль. Там он увидел мою маму и решил на ней жениться. Мама моя, Евдокия Ивановна, считалась первой красавицей Рославля. Ей делали восемнадцать предложений! А она всем отказывала. Ее отцу это в конце концов надоело, и в один прекрасный день он ей сказал: «Хватит! Вот за этого ты пойдешь!» А «этим» оказался Адриан. Раньше же так было - родителей слушались, сами не решали. Тем более что у нее и приданого никакого не было, была только красота. Пришлось выходить замуж. Но жили они с отцом дружно, по-моему, брак оказался удачный.
Сначала папа увез маму на Донбасс, а потом, уже когда у них родился старший сын, решил перебраться в Петербург. Там он организовал бригаду электриков - проводили электричество в богатых домах, в учреждениях разных. Забавно: уже много лет спустя, после родов, меня положили в клинику Отто в Ленинграде. И вот я лежала на больничной кровати и рассматривала проводку, которую делал еще мой папа! Это было интересно.
Папа вообще увлекался техникой. Он постоянно пытался изобретать что-то, вечно у него были какие-то проекты. Сначала он открыл кофейню, потом решил открыть кинотеатр - тогда говорили «синематограф». Сам собрал проектор. Помещение арендовал на углу Гатчинской и Большого проспекта, на Петроградской стороне. Поставил племянника Герасима киномехаником. Тетя Мотя, мамина сестра, сидела в кассе. У папы вообще все только свои работали, родственники.
Назвали кинотеатр «Ниагара». Фильмы папа арендовал у французской фирмы «Пате». Мне их смотреть вообще-то запрещалось, но у меня была гувернантка, Тезочка, молоденькая девушка из обрусевших немцев. Ей, понятно, хотелось иной раз сходить в кино, так что она и меня за собой потихоньку тащила. Это были такие яркие впечатления, что я до сих пор помню наизусть тексты титров этих старых фильмов. «Ты будешь проклят, и проклятье не спадет с тебя до тех пор, пока женщина, из-за любви к которой ты стал братоубийцей, не простит тебя и из глаз твоих окаменелых прольются слезы». Это из фильма «Любовь монаха». Или был еще страшный фильм про мумию, у которой отрезали руку, и она за ней охотилась: «Отдай мою руку!» Все это помню, все это видела. И классическую музыку я тоже полюбила благодаря кино - у нас был прекрасный тапер, Соломон Наумович Баграт. Он играл только серьезную музыку: Баха, Шопена, Грига…
