Тут уж ничего не поделаешь: первое есть первое, десятое — десятое, сотое — сотое! Отличным примером тому служит, скажем, зимовка четвёрки папанинцев на дрейфующей льдине «Северный полюс-1». Начиная от высадки до возвращения без малого через год на Большую землю участники этой зимовки были в центра внимания каждого из нас и воспринимались (причём, вне всякого сомнения, воспринимались вполне заслуженно) как настоящие герои! А сейчас на дрейфующие полярные станции запросто летают концертные артистические бригады, да и кто, кстати, из читателей этих строк помнит, каков номер станции СП, дрейфующей во льдах Арктики сегодня?
И никакими искусственными средствами этого естественного сдвига общественного восприятия самых, казалось бы, незаурядных, но систематически повторяющихся явлений не остановить. Не стоит и пытаться…
Итак, работа по подготовке ракеты-носителя и космического корабля шла своим ходом. Настал наконец день, когда корабль был практически готов.
И тут у нас — отвечавших за методическую сторону дела — возникла естественная мысль: не годится, чтобы космонавт сел в свой корабль — не в тренажёр, пусть полностью воспроизводящий весь интерьер, а в подлинный, настоящий корабль, тот самый, в котором ему предстоит лететь в космос, — не годится, чтобы он сел в него впервые перед самым стартом. Известно, как долго и тщательно обживает лётчик кабину нового (нового вообще или нового для данного лётчика — это безразлично) самолёта. Весь опыт авиации свидетельствует, что ощущение, определяемое словами «как дома», — единственное, которое обеспечивает лётчику в кабине самолёта нормальную работоспособность и внутреннюю уверенность в том, что все в этой кабине «на своём месте». Стало ясно, что космонавтам тоже необходимо свою кабину обжить. Ясно?.. Неожиданно оказалось, что эта нехитрая мысль была ясна далеко не всем. Раздались голоса:
— Вот новости! Кому это нужно? Заденут там ещё чего-нибудь, поломают…
Правда, как раз те, кто в первую очередь отвечал за сохранность каждого тумблера в корабле и, казалось бы, должен был встретить возникшую новую идею наиболее неприязненно, как раз они — как, например, ведущий конструктор «Востока» — эту идею восприняли с одобрением. Сразу уловили, что если уж суждено чему-то оказаться «не на месте», то пусть лучше это выяснится при пробной примерке, а не при посадке космонавта в корабль на стартовой площадке… Но, несмотря на это, споры продолжались.
И снова — как бывало уже не раз — мгновенно все понял и решительно поддержал нас Королев.
— Будем делать примерку. На основном корабле. И в рабочих скафандрах, — объявил он.
Примерка состоялась несколько дней спустя.
Дело происходило поздним вечером. В ярко освещённом просторном зале монтажно-испытательного корпуса открылась маленькая боковая дверка, и из неё вышел неузнаваемо толстый в своём ярко-оранжевом скафандре Гагарин. Медленно переступая с ноги на ногу, он дошёл до эстакады, на которой стоял космический корабль, неторопливо вступил на площадку подъёмника, а потом, когда подъёмник доставил его к люку, поддерживаемый под руку ведущим конструктором, опустился в люк «Востока», надел привязные ремни, подключил разъёмы коммуникаций.
— Ну, Юра, теперь спокойненько, давай по порядку, как на тренажёре.
И Гагарин начал последовательно выполнять положенные по программе операции. Все действительно шло как на тренажёре. Только всякие световые и звуковые имитации здесь отсутствовали. Но это с лихвой компенсировалось главным — работа шла как на тренажёре, но не на тренажёре. Работа шла в настоящем космическом корабле.
Гагарин делал своё дело серьёзно, внимательно, с полной добросовестностью, так же, как он делал все в долгие месяцы подготовки. Не допустил ни одной ошибки. А когда все закончил, то на предложение вылезать ответил: «Одну минутку!» — и ещё раз внимательно осмотрелся, потрогал наименее удобно — далеко или очень сбоку — расположенные кнопки и тумблеры, словом, ещё немного пообживал своё рабочее место… Да, видно, не зря, совсем не зря была предпринята вся эта затея! Теперь в день полёта Гагарин придёт в кабину космического корабля как в место, ему уже знакомое.
После Гагарина ту же процедуру полностью проделал Титов. Правда, проделал немножко иначе, как бы в несколько другой по сравнению с Гагариным тональности: пытался, преодолевая оковы ограничивающего свободу движений скафандра, идти побыстрее и в люк корабля протиснуться без посторонней помощи. Делать что-либо в размеренном темпе было ему не по темпераменту.
— Да, разные они, эти ребята, — сказал Азбиевич.
«И слава богу, очень хорошо, что разные», — подумал я.
Но, когда дело дошло до работы в корабле и обживания своего рабочего места, Титов действовал так же, как и Гагарин: внимательно, добросовестно, очень чётко. Тут различия между ними как бы снивелировались. Индивидуальное растворилось в профессиональном.
Многое, найденное — иногда найденное экспромтом — в те дни, потом прочно вошло в методику подготовки и проведения космических полётов. Так традиционной стала и примерка космонавтов за несколько дней до старта в том самом корабле, в котором им предстояло улететь в космос.
Поиски, находки, новые проблемы, новые решения возникали буквально на каждом шагу. Да как оно и могло быть иначе? Ведь все, связанное с полётом в космос человека, делалось в первый раз. В самый первый!..
Споры по различным, казалось бы, совершенно неожиданным поводам рождались без конца. Чуть ли не накануне старта возникла проблема у медиков: когда клеить на космонавта многочисленные датчики, сигналы которых будут служить первоисточниками информации о состоянии его организма перед полётом и в самом полёте? В самом деле, когда? Обклеить его этими датчиками накануне старта — будет хуже спать. Обклеить непосредственно перед стартом — значит, дополнительно продлить и без того немалое время пассивного ожидания. А какова цена предстартового ожидания — в авиации знают хорошо. Да и не в одной только авиации: через несколько лет после описываемых событий я прочитал книжку известного спортивного врача В.А. Геселевича, посвящённую предстартовым состояниям спортсменов, и узнал, что даже в спорте (где цена удачи и неудачи существенно другая, чем в авиации и космосе) эта проблема существует в полной мере.
Спор о датчиках в конце концов решили компромиссно: часть из них наклеили на Гагарина накануне старта, и, несмотря на это, спал он в ночь с одиннадцатого на двенадцатое апреля отменно.
Но это был лишь один из множества возникавших в те дни вопросов, так сказать, сугубо частного характера. Вопросов, решение которых — пусть даже не всегда стопроцентно оптимальное — не могло решающим образом повлиять на успех предстоящего дела.
А такие — решающие! — вопросы тоже существовали. Отмахнуться от них было невозможно… Но столь же невозможно было в то время и сколько-нибудь уверенно ответить на них…
Центральным из вопросов подобного рода был, вне всякого сомнения, вопрос о том, как будет себя чувствовать в космосе человек. Не отразятся ли непривычные факторы космического полёта — та же невесомость, например, — на его работоспособности?
Точно ответить на этот и многие ему подобные вопросы не мог на всем белом свете никто. А отсутствие точных ответов закономерно вызывает поток предположений — осторожных и смелых, правдоподобных и парадоксальных, робких и высказываемых весьма безапелляционно, словом, всяких.
Были среди этого потока предположений и, скажем прямо, устрашающие. Дюссельдорфское издательство «Эгон», например, выпустило работу немецкого учёного Трёбста, в которой высказывалось опасение, что под действием «космического ужаса» (появился, как видите, и такой термин) космонавт утратит способность к разумным действиям, вследствие чего не только не сможет управлять системами корабля, но и причинит самому себе вред, вплоть до «самоуничтожения». Вот так — ни больше ни меньше — самоуничтожения!..
Но, видимо, не так уж ошибался философ древности, утверждавший, что «все уже было». Не знаю, правда, как насчёт «всего», но то, о чем мы сейчас говорим, действительно было — в авиации. В первые годы её развития имевшие хождение взгляды на то, что может и чего не может человек в полёте, тоже не всегда отличались безоблачным оптимизмом.
Один из моих старших коллег, известный лётчик-испытатель С.А. Корзинщиков, рассказал однажды историю о том, как в стародавние времена был изобретён некий авиационно-штурманский прибор, при пользовании которым требовалось производить в полёте какие-то астрономические наблюдения. Насколько я понимаю, это был один из первых вариантов широко распространённого в будущем прибора — авиационного секстанта. Но тогда, чтобы получить компетентную оценку вновь созданного инструмента, решено было запросить мнение специалиста-астронома. Такой специалист — седобородый профессор (Корзинщиков широким жестом показывал, какая длинная была у профессора борода) — был быстро найден, но в ответ на высказанную ему просьбу сказал, что дать оценку прибора затрудняется, ибо никогда в жизни не летал и не представляет себе условий работы человека в полёте.
