– И в каждом жанре судьба была к вам благосклонна. Но ведь музы – женщины. Вы не боитесь их ревности?
– Ревности муз я не боюсь, потому что если продолжить вашу метафору, то жена моя – это проза, а кино, театр, художественный перевод, публицистика – это более или менее серьезные увлечения, а то и просто интрижки. С кино получилось против моей воли – режиссеры втянули, но постепенно я увлекся и даже написал оригинальный сценарий – кинокомедию «Мама в строю», которая сейчас в работе на Студии имени Горького. Сюжет: мама, горячо любящая своего сына и не желающая отпускать его в солдаты, сама идет служить вместо него.
Кому-то может показаться, что это не вяжется с моей повестью «Сто дней до приказа», в свое время воспринятой как злостный поклеп на армию. Но это не так: если вы сегодня перечитаете эту повесть, то увидите, что в ней юмора и иронии гораздо больше, чем разоблачительства. Просто тогда, в жажде разоблачений, этого не заметили. Честно говоря, лично мне люди, не умеющие улыбаться, неинтересны. Только не надо путать улыбку с зубоскальством.
Был я против своей воли и драматургом. Сначала ленинградский режиссер Игорь Горбачев, руководитель «Алексан-д-ринки», а потом и московский Андрей Гончаров, руководитель Театра имени Маяковского, уговорили меня написать пьесы по моим собственным повестям, соответственно – «ЧП районного масштаба» и «Апофегей». Я потратил уйму времени и сил, а спектакли в силу изначально присущего режиссерам коварства так поставлены и не были. Поэтому, когда Московский театр имени Гоголя решил поставить на сцене мою повесть «Парижская любовь Кости Гуманкова», писать пьесу я наотрез отказался. В результате самим театром написана замечательная инсценировка, и, надеюсь, зрители скоро смогут увидеть спектакль.
– На первый взгляд вы кажетесь чересчур расточительным. Глубоко вникнув в одну сферу жизни, накопив богатый материал, совершаете следующий марш-бросок, и тоже, что называется, с полной выкладкой. Однако писатели чаще всего сродни старателям – богатую жилу надо доработать до конца, а уж там…
– Нет, это не расточительство, это желание писать о том, что волнует меня в данный момент, а следовательно, и читателей. Когда я написал «ЧП», меня стали считать специалистом по комсомольской тематике и ждали новых разоблачений «младшего соратника партии». После «Ста дней» последовало то же самое, но уже в отношении армии. Мол, давай теперь роман! А я написал «Работу над ошибками» и на некоторое время попал в специалисты по школьной реформе. Но, вопреки ожиданиям, я написал «Апофегей», и меня стали настойчиво уговаривать углубить критику «руководящей и направляющей». Но мне-то это было неинтересно, потому что руководящая и направляющая уже дышала на ладан, а вскоре и вовсе рухнула, а бить лежачего – не в моих правилах, да и не стоит отбирать хлеб у тех, кто служил партии верой и правдой, а потом так же рьяно начал рвать на куски ее еще теплое тело. Бог им судья, хоть КПСС и была сугубо атеистической организацией…
А что касается разработки «жилы», то, на мой взгляд, писатель, занявшийся этим делом, очень быстро превращается в зануду. Да и вообще, если говорить о природе творчества, то я сравню ее скорее не со старательством, а с ювелирным искусством. А кому же нужны штамповки, пусть даже из золота, пусть даже с авторским клеймом. И наконец, среда, социальный срез, который я описывал в каждой своей повести, никогда не был главным – главным, извините за банальность, был человек моего поколения, вместе со мной взрослевший и постигавший бытие. А как писали некоторые рецензенты, «хейливское знание деталей и социальных механизмов» – это всего-навсего результат уважения к читателю и серьезного отношения к ремеслу. Я всегда брал среду и обстоятельства, которые знал на личном опыте. Но обязательно потом показывал рукопись людям, которые знали эту среду досконально.
– На всю вашу прозу можно взглянуть и иначе – как на очень последовательное и целенаправленное художественное исследование состояния государства: ведь и армия, и образование, и власть, и нравственность служат непосредственной основой его. Как видится вам будущее России?
– О том, что, борясь против неразумного социально-политического устройства, мы нанесли удар по российской государственности, я писал еще три года назад. Теперь это общее место даже в самых проправительственных газетах. Сегодня длившаяся несколько лет битва за гаечный ключ закончилась, и вроде бы ясно, кто персонально будет закручивать гайки разболтавшейся государственной конструкции. По давней российской традиции это те самые люди, которые эту конструкцию, борясь за Кремль, и разболтали. Думаю, начнут они со срочного восстановления в обществе патриотического сознания, делающего население единым народом. А трудности, встающие перед державой, может преодолеть только народ, а никак не население. Этот процесс ускорится благодаря феномену В. Жириновского – ведь он набрал свои проценты исключительно потому, что апеллировал к оскорбленному, задавленному патриотическому чувству россиян. Но если возрождать патриотизм поручат тем же людям, что его давили, ничего путного не получится. Когда иные политические персонажи сегодня с экранов ТВ вдруг заговорили о своей любви к Отечеству, я испытываю чувство ужаса и стыда. Это как если бы человек, зарезавший свою мать, потом клялся в любви к ней. Впрочем, в судебной психиатрии бывает всякое.
– Существует мнение, что проза не пишется в смутные, динамичные времена, идет накопление материала. Или это зависит от манеры и характера писателя?
– Действительно, на мой взгляд, переломные эпохи ставят перед писателями очень сложные задачи: ведь в прошлое уходит не только социально-политическая, но и эстетическая система. И конечно, литераторы, привыкшие складывать свои произведения из готовых кубиков, которые им предлагала эта отлаженная и по-своему совершенная система – я имею в виду соцреализм, – оказываются в сложном, а то и безвыходном положении. Тут все решает талант, творческие ресурсы личности. Но у тех, кто выдюжит, есть шанс написать замечательные вещи. Для литератора переломная эпоха – подарок судьбы, хотя для простого человека – это катастрофа. Тут нет противоречия. Для спецназа освобождение заложников – профессия, захватывающая работа, а для самих заложников – кошмар. Впрочем, от сложнейших социальных, нравственных, художественных проблем, которые перед тобой ставит «смутное время», можно очень удобно укрыться в постмодернизме. Одна беда – кроме друзей и группы сочувствующих критиков, ты никому не нужен. А ведь российская литература традиционно привыкла к совершенно иному влиянию на общественное сознание. Я уверен: столбовая дорога отечественной словесности – это настоящий, продолжающий традиции «золотого века» реализм, а тот, кто хочет быть фигурно постриженным кустарником вдоль этой дороги, пусть будет…
– В том году в журнале «Смена» вышла ваша повесть «Демгородок», еще раз подтвердившая вашу репутацию «неудобного» писателя. Это последнее из написанного?
– Да, «Демгородок» – моя последняя вещь. Я начал ее вскоре после августа 91-го, увидела она свет в августовской книжке журнала «Смена» за 1993 год, накануне сентябрьских событий. Но это был сокращенный, журнальный вариант, а полностью она выйдет в однотомнике, который готовит издательство «Республика». Туда также войдут «Апофегей», «Парижская любовь Кости Гуманкова», рассказы, «Апофегмы» и некоторые мои статьи, такие как «От империи лжи – к республике вранья», «Оппозиция умерла. Да здравствует оппозиция!», «Россия накануне патриотического бума» и другие.
«Демгородок», как я и ожидал, вызвал самые разные отклики. Рецензия в одной московской газете, например, называлась «Замок из дерьма», что очень показательно для уровня нынешней критики и ее словарного запаса. Но были и доброжелательные отзывы, например, в «Собеседнике», «Рабочей трибуне», «Веке». Это понятно. Ведь в повести описывается гипотетическая ситуация, когда в России к власти приходит адмирал Рык, который всех «врагоугодников» и «отчизнопродавцев» сажает в «Демгородок» – садово-огородное товарищество, для надежности окруженное колючей проволокой. Читатель среди «изолянтов» найдет немало знакомых лиц с нынешнего политического олимпа. В «Демгородке» они продолжают заниматься единственным, что умеют, – интригами. Но политическая сатира – лишь один и не главный слой повести, ибо это еще и детектив, и антиутопия, и история любви и, наконец, литературная пародия… На кого? Прочитав, вы сразу догадаетесь. Судя по почте журнала «Смена» – повесть понравилась, да я и сам уже слышал в метро придуманные мной словечки «господарищи», «демгородок». А что еще нужно писателю, чтобы почувствовать удовлетворение от своей работы? Не положительная же рецензия в «Литературной газете», которая после ухода А. Чаковского превратилась в свободную от писателей трибуну!
