— И между вами сразу завязался контакт? Это произошло благодаря кельтской музыке?
Павел: Я не знал, что это кельтская музыка. Я просто услышал хорошую песню и стал подыгрывать на флейте.
Олег: Я не знаю, стоит ли рассказать, с каких позиций мы оба подошли? Я однажды услышал Алана Стивела, и меня посетило музыкальное откровение, меня поразило, что он как арфист, как музыкант, вкладывает в свои звуки. Я всю свою жизнь тяготел к диатоническому ладу, а как раз в том ладу и написана вся народная музыка, и кельтская тоже.
Павел: Когда Олег говорит о диатонике в кельтской музыке, он имеет в виду позднюю греческую диатонику, то есть ионийский, фригийский лады и так далее, а пифагорова диатоника совершенно другая. Мы исполняли древнерусский распев, одноголосное пение, старообрядческое мы пели, дораскольное, построенное по крюкам, по знаменам…
Олег: …И мы вдруг увидели близость древнерусского распева и настоящего кельтского, природного.
Павел: В Ирландии ведь при святом Патрике пели как раз григорианский распев...
Олег: Из таких вот разных, полярных точек мы и пришли сюда...
— Олег, на каком языке вы поете?
Олег: От имитации старого английского до реальных текстов на бретонском языке.
— А вы его знаете?
Олег: Я не скажу, что я знаю его прекрасно, но я занимался им, и по крайней мере фонетически правильное произношение я стараюсь передать.
— Вы учили его специально?
Олег: Да, это все из-за музыки.
— Меня, конечно, подмывает спросить, о чем поется в этих песнях, тем более, что ни старого английского, не говоря уж о бретонском языке, я не знаю. Однако, я спрошу иначе: а нужно ли знать, о чем поется в этих песнях?
Олег: Я постесняюсь давать подстрочный перевод всех песен, которые я пою, потому что по большому счету там очень красивая поэзия.
Павел: Я полагаю, что надо знать. У нас есть песни, в которых происходит напряженное инструментальное развитие. Но если бы люди узнали, что это поется о голубице, о ее судьбе, это дало бы совершенно другую окраску тому симфоническому шквалу, который проходит через эту музыку
Олег: Если вернуться к текстам, то есть к вопросу, о чем мы поем, то я сказал бы, что главная тема в нашей музыке — это воспевание чистоты души. Эта музыка всегда дорога мне и близка сердцу, потому что после концерта я чувствую себя легче. Она приносит мне утешение.
— Как можно перевести название вашего ансамбля?
Павел: На русский язык наше название переводится только приблизительно — "Воздаяние Ангелам". Это — и легенда о происхождении, и название песни, которую играет Алан Стивел.
— Мое журналистское чутье подсказывает, что вы прошли до кельтской музыки длинный путь в смысле географии...
Павел: Наш третий человек, виолончелист Андрей Спиридонов, из Москвы, Олег с севера...
Олег: Да, я родился в Мурманске.
Павел: А я из Магадана. Мы с Олегом — морские люди. А окраинные точки нашего огромного материка оставляют неизгладимое впечатление.
Олег: Ландшафт играет очень важную роль в становлении личности.
Павел: Ландшафт наносит удар, меняет фокус в восприятии каких-то явлений. Человек еще в утробе матери знает все: и свое прошлое, и даже будущее, но рождаясь, он бывает оглушен и ослеплен, с ним происходит шок, болевой и психологический, и поэтому всю свою жизнь мы возвращаемся к корням, к истокам. И вся жизнь — это дорога назад. И это — главное. И это ни в коем случае не стилизация. Мое определение стиля: стиль — это пространство между деталями. Как Данте говорит: Любовь — это расстояние между планетами и звездами. Любовь — это единственное объяснение того, что происходит. И весь наш разговор свелся к тому, что мы расшифровываем слово "Любовь".
— Можно ли сказать, что кельтская музыка как-то связана с севером? И есть ли ощущение того, как ваши места рождения влияют на вашу музыку?
Павел: Я 16 лет прожил в Магадане на окраинной улице, которая начинается прямо от берега моря. Я родился в огромной деревянной избе. А вокруг — абсолютно бескрайние пространства, сопки, вулканы. Там очень красиво, особенно осенью, когда все меняет цвет. Тогда-то у меня и появилось это название — "Мистерия листвы"...
— Есть такое мнение, что там, на краю земли, осталась истинная музыка, как и состояние души там тоже истинное. Это действительно там присутствует?
Павел: Конечно! Во-первых, что касается музыки, там можно не слушать произведения, зафиксированные на пяти линейках, не слушать темперированные произведения, там можно просто выйти из города, как я это делал в детстве, взойти на сопку и любоваться окружающим тебя морем, видеть солнце, как оно заходит в другом краю. Это — музыка сфер. Она звучит сама по себе и не нуждается в том, чтобы это фиксировали.
Олег: Паша рассказывал в самом начале нашего общения: "Ты знаешь, Олег, я закрываю глаза и слушаю мир, как симфонию. Там листва шумит, птицы поют — это все равно, что клавишу нажал и — сидишь и слушаешь любимую музыку.
Павел: Обертон природы. Еще Томас Манн говорил о басах жизни. Ведь природа звучит по-своему, она издает свои полутона, там целые полифонии, там целые горизонтали и вертикали контрапунктические, совершенно роскошные обертоновые явления природы. Мусоргский сказал, что музыку сочиняет народ, а композиторы ее лишь обрабатывают. Нет! Музыку создает природа, а народ ее улавливает каким-то особым чутьем — и я не хочу быть третьим! Я хочу быть там, где это рождается.
Олег: Но когда вот таким образом начинаешь слушать мир, то чувствуешь присутствие рядом хаоса. Мне кажется, что у "Теленн Гвада" есть такая стезя — по крайней мере мне кажется, что то, что мы с Пашей играем, — это отвоевывание у хаоса каких-то мотивчиков, небольших попевочек. И это оправдывает всю нашу жизнь.
Павел: Мы не просто повествуем, а отвоевываем музыку пядь за пядью из лап хаоса...
Материал подготовлен Владимиром МароЧкиным
Владимир Бондаренко ПЕРВОБЫТНАЯ ЖИВОПИСЬ
Александр Проханов — первобытный художник.Это не значит, что он не любит Босха и Брейгеля, не поклоняется раннему Павлу Филонову, не чтит Татлина и Андрея Рублева. Их опыт он вбирает в себя — и начинает рисовать вновь с чистого листа. Вот почему бессмысленно искать в его прекрасных лубках чье-то влияние. Это русский космос однажды вечером пронзил Проханова своим невидимым светом и задал небывалую для него тему, и сказал: рисуй… Надо же: ни до того ничего не рисовал, ни после за кисть пока не брался, а тут чуть ли не триста листов чудной графики, превосходных лубков на тему русского мира. Это было его — прохановское — прощание с Матерой. И, кстати, насколько далека проза Александра Проханова от его сверстников-деревенщиков Валентина Распутина, Владимира Крупина, Василия Белова, настолько близок весь лубочный графический ряд Проханова их деревенским образам. Вот и Матрена-праведница стоит и страдает над убиенными на Даманском внуками, вот и Иван Африканович, держа в руке рыбешку, продолжает свой неспешный рассказ о рыбацком промысле. Вот и хоровод из "Владимирских проселков" Солоухина, сиди и любуйся, а тут же, рядом хмурый и озабоченный Федор Кузькин правды своей добивается. Одно древнерусское, гармоничное, ускользающее, уходящее видение мира.
Его уже не вернуть. По-своему Александр Проханов прав, что не продолжает свою работу над лубками, это была бы уже стилизация, билибинщина. Но было бы чудесно — издать весь этот альбом прохановских лубков в цвете, показав миру еще один русский лад.
Уверен, так и будет!
Владимир БОНДАРЕНКО
«А ВЫ, МОИ ДРУЗЬЯ ПОСЛЕДНЕГО ПРИЗЫВА...» (Вспоминая Анну Ахматову)
23 июня — день рождения Анны Андреевны Ахматовой. Почти накануне я получил очень неожиданное письмо. Татьяна Борисовна Фабрициева из Кандалакши Мурманской области, которую я знал лет тридцать назад по литобъединению при газете "Кандалакшский коммунист", прислала записи из дневника своей матери, которая, оказывается, была близко знакома с Ахматовой.
