Тогда он укрывался в своем кабинете и ставил на проигрыватель привезенные из Америки пластинки. И, господи, как замечательно слушалась музыка! Она доставала Станислава Олеговича до самого дна, до загадочной эмоциональной тьмы, которая в период эксперимента всегда была рядом, до страшного близко...
В плане творчества эти годы он считал невероятно плодотворными. Голова работала на повышенных оборотах — все время возникали новые и новые доказательства его теории, рождались мысли о литературе, о дошкольном и школьном образовании, о христианстве и многом, многом другом.
Он записывал плоды мышления, как один оригинальные, свежие, бесспорно мудрые, и складывал листочки, салфетки, разодранные сигаретные пачки (записывал в пылу вдохновения на первом попавшемся под руку) в огромную коробку из-под музыкального центра "LG", что стояла посреди его кабинета... Позже, уже закончив эксперимент, он запихал все написанное в компьютер, и таким образом получился файл с названием "Куча" мегабайта на три с половиной. И ежели Гаврилову требовалось нечто оригинальное для очередной статьи или рецензии, он залазил в "Кучу" и обязательно находил подходящее. По его самым скромным расчетам оригинального там заготовлено вперед лет на десять-двенадцать.
Накануне окончания эксперимента со Станиславом Олеговичем произошел поистине мистический случай, показавший, как далеко от мелких общечеловеческих проблем он оторвался. Он сделался почти органичным в мире великой природы и одновременно — ее драгоценным венцом.
Помнится, Гаврилов сидел на скамейке в парке культуры и отдыха "Красная Пресня" с бутылкой "Миллера". Был март, оттепель, а на скамейке — корка размокшего льда. Чувствуя, как сквозь пальто и брюки к его телу ползет холодная сырость, Станислав Олегович громко, справедливо ругал дворников за плохое выполнение своей работы; он был не на шутку обижен и почти кричал: "Дармоеды! Еще зарплату им платят! Квартиры им в Москве подавай! Скоты! Работать надо, а не водку жрать!". И вдруг нечто мускулистое, круглое, похожее на черно-коричневый мяч метнулось к Гаврилову. Он уже изготовился пнуть этот мяч, но вовремя, — поистине к счастью! — увидел у ног своих питбуля. Да, питбуля, что олицетворяет собой чистейшую злобу, способного за пару секунд разорвать на куски все живое. "Рэкс, фу! Ко мне!" — закричала дурным от ужаса голосом женщина с поводком в руке и побежала к собаке. Но Рэкс повел себя совершенно несвойственно для питбуля — смиренно, по-сыновьи, он положил свирепую морду на колени Гаврилову. А Гаврилов, уже поняв, что это знак свыше и решив убедиться, довольно бесцеремонно потрепал собачьего монстра за загривок.
"Вы что, кинолог?" — спросила потрясенная женщина. "Нет, я Станислав Олегович Гаврилов", — ответил он. "Господи, а я так перепугалась!" — "Чему?" И, заикаясь от волнения, женщина сообщила, что Рэкс профессионально поставлен на охрану, то есть, за большие деньги обучен без страха бросаться на любого чужого. Он уже искусал вот так же на улице двух человек... Станислав Олегович хотел было спросить, а почему в таком случае на Рэкса не надевают намордник, но сразу раздумал. Зачем столь земные вопросы, когда налицо явный знак, стопроцентная мистика.
Никакие помехи и угрозы, никакие, обобщенно говоря, питбули не собьют его, Гаврилова, с пути. Ему отныне нечего и некого опасаться!
После того, как женщина увела поскуливающего и рвущегося обратно к нему Рэкса, Станислав Олегович еще три четверти часа сидел на скамейке, не чувствуя холодной сырости под собой, не допивая пиво. Мысли его находились не здесь, а, наверное, в тех лабиринтах эмоциональной тьмы, что всегда во время эксперимента была рядом, до страшного близко. И сейчас, видимо, пустила его в свою таинственную глубину.
Очнувшись, Гаврилов поднялся и зашагал домой. "Время пришло! — долбила мозг одна крепкая мысль. — Время пришло!".
Вечером он не открыл неизменную бутылку "Финляндии", не стал претендовать на телевизор, не заводил музыку, а сразу же сел за компьютер.
Небесно-голубая бездна в экране монитора заворожила, бог знает, что увидел он там, но просидел так всю ночь, не сомкнув глаз, не переключив сознание на другое ни на миг... Как всегда в одиннадцать утра он вышел из кабинета, принял душ, привел себя в идеальный порядок и, не отвечая на вопросы жены: "Что с тобою, Стас? Что случилось? Тебе плохо?" — вышел на улицу.
Он заворачивал в те же бары, куда заворачивал каждое утро, но сегодня не брал выпивку, а постояв, выходил. В кабинете он не сделал себе традиционные чай или кофе, не добавил в чашку на треть водки или коньяку, — просто молча дождался половины второго и направил шаги в аудиторию.
Лекцию, говорят, он читал с особенным подъемом (недоброжелатели же употребляли слово "остервенением"), даже бил кулаком по кафедре, приводя в трепет девушек и забавляя парней; голос его был настолько пронзителен, что заглянул встревоженный проректор по учебной части, помялся нерешительно на пороге, пожевал губы и, с явным сомнением, прикрыл дверь.
После занятий некоторые из коллег попытались заговорить со Станиславом Олеговичем. Он никак не отреагировал. Он просто не замечал их, не слышал обращенных к нему вопросов. Оделся и покинул стены университета.
Дома тут же занял место перед голубой бездной монитора. Вновь пристально глядел туда. Елена неоднократно тихо окликала его и, не получив ответа, думая, что муж настраивается на очень сложную статью, выходила.
Да, действительно, назревало величайшее откровение, и Гаврилов мучительно пытался поймать первую ключевую фразу, и от нее-то, он был убежден, текст дальше помчится без заторов, брызнет, как нефть из вскрытой скважины. Только бы первая фраза... Первая, важнейшая фраза! Но тысячи, тысячи их вились вокруг, и ни одна не была той самой...
Станислав Олегович шевелил губами, рука зависла над клавиатурой, подрагивала от напряжения и нетерпения, взгляд буравил голубую бездну, силясь отыскать там нужное.
И тут он уловил еле различимый, но тем более жуткий от этого шорох. Нечеловеческий шорох, неживой, потусторонний... Мгновенно, нет, еще стремительней, Гаврилов с макушки до ступней покрылся ледяным потом. Рука рухнула на клавиатуру и на экране выскочило (почему-то по-английски, хотя компьютер был переведен на русский язык) — KILL.
(Позже, анализируя, каким образом могло получиться именно "KILL", Станислав Олегович пришел к выводу, что сперва задел клавишу "К" большой или указательный палец, затем средний коснулся "I", которая как раз над "К", а чуть позже, скорее всего, безымянный, дотронулся до "L" и задержался на ней, отчего " L" получилась двойной. Но так или иначе мистика, на сей раз зловещая мистика, здесь тоже присутствовала. Бесспорно.)
"Убить! — прошептал в замешательстве Станислав Олегович. — Кого... убить?!". И будто ответ — новый шорох за спиной. Теперь звучнее, смелее, но не менее потусторонне.
Рывками, превозмогая ужас, Станислав Олегович обернулся, и волосы зашевелились на голове.
Возле коробки из-под музыкального центра "LG" скрючилось поросшее коричневатой щетиной двуногое чудище. Оно покачивалось, как-то странно-плавно покачивалось, будто наполненный водородом шар от струй легкого-легкого ветра. Но оно было материально, вне всяких сомнений — было материально. Вот распрямило лапу и хрустнул сустав. Вот запустило эту лапу внутрь коробки — зашуршали листы Гавриловских записей.
Станислав Олегович взвился, точно уколотый. Зачем, он еще не понимал, — то ли хотел защитить коробку, то ли выбежать из кабинета... Но тем не менее взвился; грохнулся на пол опрокинутый стул. Чудище, застигнутое врасплох, присело, сжалось, тут же опять осмелело, подняло рыло, заметило человека. Оскалилось, глухо, утробно зарычало... "Это он! — узнал Гаврилов. — Он, он!.. — И мелькнул в памяти берег Волги, два лежащих на примятой траве голых, безобразных тела, безобразнее любого животного... — Он нашел меня! — Эти налитые кровью глаза, этот оскал, рычание. И детский ужас сковал Гаврилова; он, как три десятка лет назад, стоял и смотрел. А чудище осторожно приподнималось, продолжая скалиться и рычать. — Нашел меня! Не забыл... Не простил...".
Весь во власти гипноза, с трудом преодолевая оторопь, Станислав Олегович попятился прочь. Он уговаривал себя развернуться и побежать, но не мог, — обычно такие послушные ноги сейчас сделались тяжеленными, деревянными, усилий Станислава Олеговича хватало лишь на то, чтобы кое-как скользить тапочками по паркету... А чудище уже трясло головой и рычало все громче, собирая в себе злость на того, кто отважился на открытую интеллектуальную борьбу с ним и со всеми подобными. Но сейчас, здесь... Что мог противопоставить Гаврилов грубой физической силе?
