Самый интересный и знаковый персонаж Пимена Карпова, Феофан, имел-то в отличие от Иова немного: черетняную хибарку да любимую жену, поле да озеро с рыбой (хтоническая водная стихия — залог будущих "низин"). Безымянная жена Феофана предстает явно мифологическим персонажем, древней богиней, и от воли её зависит будущее мужа, с которым она заключила священный брак (hieros gamos). Ее уход от Феофана имеет значение космической катастрофы для этого мифа: "Затошновала рыбачка по давным-давно, на заре любви, пропавшим своим ребятам-первенцам, — отверженным звезде и солнцу. Бросив черетняную хибарку, ушла куда глаза глядят, тронутая нездешней жутью". Туда же, "в древний лес — в безмерное одиночество ушел и Феофан". Древний изначальный лес вообще играет особую роль в пространстве Карпова: он окружает весь населенный мир, и более того, все важнейшие события происходят под сенью леса, где скрыты тайные молельни, скиты, да и кое-что пострашнее.
Феофан отправляется за своей женой в добровольное изгнание, найти ее он уже не сможет — и далеко же она отправилась за отверженной звездой-денницей и отверженным солнцем мертвых. Поиск жены Феофан не прекращает до конца, когда зовет свою злыдоту в самую преисподнюю, "в сердцевину земли". Испытав бесчисленные лишения и разочарования в милости Божией, Феофан становится на страшный путь умножения грехов, "тяготы", с их помощью желая достучаться до Бога и достичь святости.
Первой тяжелейшей тяготой, которую взял на себя Феофан, было убийство своей матери в том же древнем лесу. С мифологической и символической точки зрения происходит инициация протагониста-антигероя, известная Юнгу и, кажется, средневековой китайской традиции, согласно которой "алчность и страсть есть мать", а "когда нигде нет привязанностей, это называется убить свою мать". Мотив убийства матери позднее хладнокровно использует Владимир Сорокин в самом страшном (действительно!) своем романе "Сердца четырех"; я уверен, что он осознавал все символические коннотации эпизода (что не снимает с него ответственности, судить будем: пусть примет тяготу!). Еще можно упомянуть оптимистическую песню Сергея Калугина, где сама инициация завуалирована, и слоган "убить свою мать" рискует окончательно перейти в разряд "убийств на бытовой почве".
Раз уж у нас пошла речь о Феофане, вспомним и Федора Соннова из мамлеевских "Шатунов". Феофан — "Богом явленный" и Феодор — "Божий дар" явно выполняют сходные функции. "Радость великую ты несешь людям, Федя", — это и есть дар. Бесчисленны убийства Сонновым в лесу, и первых своих жертв он настигает в озере, в водной, нижней стихии. Особенность мамлеевского Федора в том, что смертоубийства его не тяготят, он не несет "тяготы", не страдает от страха перед Богом, страха ему неведомого. Он лишен веры не только в Бога, но и вообще в окружающий мир; повторяю, у Мамлеева мы сталкиваемся с более страшной позднесоветской реальностью богооставленности. Страх у Федора не перед грехом, а перед исчезновением человека, исчезновением его души. Он ищет душу, как нечто ощутимое и материальное, внутренне понимая, что здесь что-то не так. Основное чувство, единственный "дар" богооставленных персонажей Мамлеева, и Федора в том числе, — это даже не страх перед Абсолютом, а страх страха перед Абсолютом, бег куротрупа от страха Божия или смутные попытки этот страх распознать.
Я обратился к Пимену Карпову в этой статье вовсе не потому, что он таинственный полузабытый автор. Нет, скорее он уже стал или имеет все шансы в скором времени стать одним из "модных" интеллектуальных писателей. Так, группа авторов журнала "Бронзовый век" в последнее время занималась с переменным успехом созданием новой мифологии вокруг Карпова и его героев. Интернет полон ссылок на Карпова и частных объявлений о поиске его книг. Пимен Карпов стоит в узле стольких пересечений реальных и литературных судеб, стольких конфликтов и идеологий, что не обратить на него внимания невозможно. Скажем, я не стал здесь обсуждать факт одновременного написания Карповым "Пламени" и Александром Блоком, с которым он уже был близко знаком, поэмы "Роза и Крест" по просьбе влиятельного финансиста и розенкрейцера Михаила Ивановича Терещенко. "Роза и Крест" с описанным в поэме восстанием ткачей-еретиков и "Пламень" с его бунтом крестьян-сектантов могут и должны анализироваться в контексте общего времени, идеологии и способа высказывания.
Не упомянул я и еще об одном, не столь уж невероятном, как выяснилось, знакомстве Пимена Карпова — с Александром Грином. Казалось бы, что могло объединять их? Но вот в воспоминаниях Карпов пишет об "изможденном бездомнике-фантасте, поэте дальних странствий, донкихотствующем "революционере". На какое-то время пересеклись судьбы двух романтиков: самого "нерусского" из русских писателей, англомана и эскейписта и потаенного хранителя Светлого Града, старовера или сектанта. Смутная связь их времен, созвучие душ последних романтиков.
Запламенели солнцем клены,
Метая золотые копья.
Жизнь улыбнулась исподлобья:
Запламенели солнцем клены!
А я, счастливый и влюбленный,
Гляжу в неукротимом вопле, —
Как, пламенея солнцем, клены
Шлют листьев золотые копья.
П. Карпов. Триолет II
В снежном облаке, в тёмный вьюжный вечер, разметая сугробы и давя зевак, с бубенцами, пронеслась по праздничному гулливому селу, полному корогодов, на лихой тройке — Зинка, помещицин приёмыш — маленькая, краснощёкая и востроглазая хохотушка в белой шапочке и бархатной шубке. В каком-то городе училась девушка, доканчивала там какие-то курсы. За нею приёмная мать посылала на станцию тройку борзых, — любимица была приёмыш у старой помещицы, — ну и баловала её.
Но в Турайке селяки недолюбливали бесёнка; так прозвали взбалмошную кудрявую девушку мужики за её неугомонный норов и колдовские, недобрые глаза. И теперь, толпясь корогодом под поветью, шарахались от борзой тройки, крякали тревожно: беду везёт бесёнок, Зинка-то; каждый раз, как только прикатывала она в Турайку, тут и стрясывалась беда: то красный петух по крышам гулял, то мор обыскивался по деревням.
Не с добра она нагрянула в тёмную вьюгу в Турайку. Того и жди, голод будет.
Да и не одна она, а с каким-то волосатым, молодым чёрным барином-стрикулистом — ишь, как обхватил её, бесстыдник, в санках-то! Тоже на ведьмача похож. Надо держать ухо востро.
Наутро, когда зелёное зимнее солнце, взвившись на огненных крыльях над серебряным от инея лесом, рассыпало горы алмазов по крышам и сугробам — мужики успокоились. Дурь нашла, — вьюга крутила, вот и боялись беды. А в солнце да в морозную алмазную крепь какие ж страхи страшны?
А Зинка носилась уже на лыжах с барином-то своим по полю да по оврагам, каталась вперегонки. Белая шапочка у неё была набекрень, юбка — по колена. Розовые щёки цвели, точно маки. Глаза горели — спорили с огнём — солнцем.
— Держись, гей!.. — кричала она спутнику, летя под горку вихрем, в столбе снежной пыли.
И оба, схватившись за руки, барахтались в снегу, хохотали, целовались — будто невзначай. А потом, вкатив на бегунах-лыжах в село, собрали вдруг мужиков. Зинка, хохоча, сразу же и выпалила:
— Поздравляем, товарищи! Теперь у нас республика. Трудовая. Нигде в мире нет такой республики — трудовой. Только у нас, в России. Земля теперь и воля, как говорится. Царя — по шапке, хотели президента — тоже по шапке. Сами собой управлять.
— Как? Што такой?
Волосатый барин, взобравшись на завалину и рубя рукой, точно топором, кричал — грозил кому-то:
— В Петербурге мы сконцентрировали… и благодаря нашей концентрации…
— Не в Петербурге, а в Петрограде! — гудели голоса.
— Теперь опять в С.-Петербург переименовали… — рубил черноволосый Зинкин спутник. — Название Петроград дано царём ещё, как результат прежней шовинистической пропаганды империалистической клики. Но пролетариат, сконцентрировав свои силы под красным знаменем интернационализма…
Мужики, горестно и нахмурившись, разводили руками в заглушённом ропоте:
— Может, и хороший он, да больно мудрует… Куда нам, темноте!.. Вот Зинка молодец. Мы думали, беду привезёт, а она — радость. Земля теперь, кажись, наша. Только бы вот понятней растолковывали бы нам. Ничего не понять.
