— Раннее окончание спортивной карьеры дало вам дополнительный импульс в тренерской деятельности?
— Безусловно. Недотянув до больших побед сама, я мечтала о них в качестве тренера. Моей первой ученицей стала Татьяна Тарасова, которая каталась сначала с Александром Тихомировым, потом — с Георгием Проскуриным. Они выступили на чемпионате Европы 1965 года в Москве, год спустя стали победителями всемирной Универсиады. У ребят неплохо получалось, они выигрывали за счет качества программ. Мои пары первыми начали использовать в танцах серьезную образность, а не просто мотаться между элементами туда и обратно. Потом это переняли очень многие. Примерно в то же время ко мне пришла Мила Пахомова, расставшаяся со своим тренером. Она привела с собой перворазрядника Сашу Горшкова, о котором я даже не слышала, хотя в мире фигурного катания знала практически всех. Уже через два года они выиграли серебряные медали на мировом первенстве, а еще спустя год стали чемпионами.
— В интервью «Итогам» Александр Горшков оценивал себя не очень высоко и говорил, что на его месте в паре с Пахомовой мог бы блистать любой. Согласны с этим?
— Саша всегда был ответственным и работоспособным. Обладал потрясающей мышечной памятью: есть люди, которые с трудом запоминают движения, а Горшков схватывал их очень быстро. Он был надежным партнером: искрящуюся Милу нужно было крепко держать в руках. Она все время вырывалась из рук, куда-то летела. Не могу сказать, что Саша отличался безумной танцевальностью. Но этого и не требовалось: тон в паре задавала Пахомова, которая отрабатывала за пятерых. Выплескивала все свои эмоции в зал, покоряла его сразу, с первого шага. Ребята уже уходили со льда, а народ еще сидел ошеломленный, находясь под впечатлением от увиденного. Только спустя несколько секунд начинались овации, крики.
Однако физическая форма Горшкова оставляла желать много лучшего. Он был довольно слаб, и давать нагрузки ему следовало с умом. Объема легких на все выступление не хватало, он вообще был сутулый. За своих учеников я волновалась безумно, но старалась всячески держать это в себе. Руки, конечно, не тряслись, однако глаза были сумасшедшие, да и глупости всякие несла. В общем, было видно, что нервничаю. Тогда во всех аптеках совершенно открыто продавался седуксен. Как выяснилось потом, это препарат для сумасшедших; на нем, кстати, сломался Станислав Жук. Я его употребляла в качестве успокоительного, полтаблетки за прием. А Стасик совмещал седуксен с алкоголем. Выпивал немного, чтобы снять чудовищный стресс, а потом глотал пилюлю. Вот и подорвал здоровье...
Тренер ведь гораздо лучше спортсменов знает, какой из элементов может быть сорван. Когда ребята заходят на него, у тебя внутри все рвется. Я во время выступления боялась упасть прямо у бортика с инфарктом. Один элемент прошли, ждешь следующий. И ни в коем случае нельзя выдохнуть и сказать: «Ну все!» — иначе фигуристы тут же завалятся.
— В том же интервью Горшков вспоминал драматичный эпизод, как после выступления на чемпионате Европы-1975 в Копенгагене у него лопнула веточка легочной артерии и он едва не умер. Натерпелись тогда страху?
— Перенервничала я жутко. Но даже когда самое страшное осталось позади, напряжение не отступало. После окончания сезона мы на месяц отправились в гастрольный тур по Америке. Помню, приехали в Сан-Диего. Горшкова с Пахомовой поселили в одном корпусе, меня в другом. По соседству расположились темнокожие баскетболисты, которые выиграли какой-то кубок и всю ночь отмечали эту победу. Я сидела в своем номере, запершись на десять замков и тряслась: они все были огромные, ростом под два метра. В общем, ужас! (Смеется.) Вдруг в три часа ночи телефонный звонок из Москвы. У аппарата находился Виталий Смирнов, один из тогдашних руководителей Спорткомитета: «Лена, как у вас дела?» — «Все хорошо, скоро домой собираемся». — «Как Саша?» — «Нормально, катается». — «Катается, да? А ты можешь позвать его к телефону?» Начинаю объяснять, что на дворе уже ночь, идти далеко. Смирнов настаивает: «Позови, пожалуйста, меня с ним не соединяют». Я в составе делегации была тогда старшим тренером, все звонки шли только через меня.
Делать нечего, бегу по темной улице к Горшкову, тащу его к себе в номер. Сначала с ним поговорил Смирнов, потом председатель Спорткомитета Сергей Павлов. Оказывается, в Союзе прошел слух, что Саша умер. И кто-то в правительстве дал задание нашим руководителям проверить и доложить обстановку. Приезжаем через два дня в Оттаву. Поздно вечером возвращаемся после выступления в отель. Снова звонок: «Елена Анатольевна, как там Саша? Можно его к телефону?» И так продолжалось на протяжении всего тура.
— Вижу, что опекали вас в то время серьезно, хотя, например, воспрепятствовать побегу Белоусовой с Протопоповым власти все равно не смогли. Лично вы ощущали на себе всевидящее око спецслужб?
— Компетентные органы в те годы работали просто потрясающе. Они точно знали, кто намерен уехать за бугор, а кто такого желания не испытывает. Я ведь даже в лихие 90-е, когда все, кто мог, подались на заработки, Россию не покинула. Осталась здесь одна, да еще Алексей Мишин в Питере. Объясню вам почему. Я начала выезжать за границу с 15 лет и особо на чужбину не рвалась. Была уже почти везде, все видела. Ко всему прочему, я числилась в спортобществе «Динамо», министр внутренних дел Щелоков лично принял меня в службу охраны Кремля. Числилась майором, потом пошла еще выше. А что касается Белоусовой с Протопоповым... Знаете, я не думаю, что они сильно выгадали от своего переезда. Здесь эта пара была любима болельщиками, обласкана властями. А там живет всеми забытая и без денег. Оба больные, Олег не так давно перенес микроинсульт.
— Людмиле Пахомовой повезло меньше, чем партнеру, ее заболевание оказалось фатальным. Говорят, если бы она оставила тренерскую работу и посвятила себя лечению, жизнь ей можно было бы продлить.
— Я не верю в это. У Милы была тяжелейшая форма рака, ее и так держали при жизни очень много лет. Она пережила две клинические смерти, и каждый раз ее возвращали с того света. Пахомовой постоянно вырезали лимфоузлы — то в одном месте, то в другом, она очень мучилась. Но как только ее выпускали из больницы, снова бралась тренировать. Помню, меня вызвал председатель Спорткомитета Павлов. Я тогда как раз ехала в Канаду консультировать местных фигуристов в обмен на какого-то гуру из горнолыжного спорта. Павлов попросил выяснить, можно ли там вылечить Милу. Дал выписку из истории болезни, диагноз. Наказал строго-настрого: если порекомендуют какие лекарства — нет вопросов, все необходимое будет куплено. Но канадцы, как и наши врачи, развели руками. Такие заболевания тогда не лечили. На сборах в Таллине Мила потеряла сознание, в легких начало хлюпать. Врачи сказали: все, это неоперабельно. Последние дни она еле дышала, задыхалась. Жуткая история...
— Прошу прощения за бестактность, но ведь и у вас был сложный период по части здоровья.
— Это было в 1990 году, я только-только справила пятидесятилетие. Вдруг обнаружила в груди какую-то припухлость вроде шарика. Долгое время я не обращала на нее внимания, потом как будто услышала сверху: «Ну-ка быстро иди к врачу!» Мне вообще по жизни часто слышатся такие вот голоса… Я была хорошо знакома с Николаем Трапезниковым — академиком, знаменитым онкологом. Созвонилась с ним, он пригласил на прием. Осмотрел меня, говорит: «Завтра в 7 утра на операционный стол». А я чувствую себя как скаковая лошадь, у меня через пять дней первенство Европы в Ленинграде. «Какая операция? — удивляюсь. — Давайте вот я вернусь с чемпионата, тогда и посмотрим». «Если поедешь — умрешь, — пожимает он плечами. — Но если согласишься, прооперирую тебя, как собственную жену». Сам Трапезников, кстати, давно умер, а вот супруга его до сих пор жива.
Пришлось соглашаться. Прооперировал он меня с эстетической точки зрения безобразно. Ободрал и спину, и ребра. Потом началось тяжелейшее облучение, «химию» назначать он мне не стал. Сделали четырнадцать сеансов, потом еще семь. Уровень лейкоцитов ушел почти в ноль, из больницы я вышла совершенно никакая. И тут решающую роль сыграла моя немецкая кровь. Включилось рациональное сознание, я скомандовала себе: «Давай поднимайся, хватит этих слюней и соплей!» Встала с кровати, пошла и тремя месяцами позже вместе с Владимиром Котиным уехала на короткий срок работать в Америку. Ставила там танцы, было очень тяжело. Как только вернулась домой, сразу свалилась. Но потом потихоньку-полегоньку оклемалась. Нагружала себя, заставляла работать и пришла в форму.
— Какие чувства охватывают человека, когда он узнает столь страшный диагноз?
— Сначала я просто не поверила: казалось, все это происходит не со мной. Но когда смирилась с ситуацией, паники все равно не было. Я просто поменяла образ жизни. Как только возникала какая-то нервная ситуация, уходила в сторону. Если случалась физическая перегрузка, старалась компенсировать ее дополнительным отдыхом. Приходила днем домой и сразу ложилась спать. Болезнь расчертила мою жизнь на две части: сейчас я очень четко понимаю, что мне нужно, а что нет. Страх являлся только ночью. Но поскольку я и до этого испытывала ночные кошмары по поводу чемпионатов мира и Олимпийских игр, то уже умела их изгонять. Ко всему прочему, у меня с инсультом лежала мама… Из Театра Моссовета позвонили домой и спросили: «Таня, Лена еще жива?» Мама сразу хлопнулась в обморок. Я же ей, естественно, ничего не сказала. Соврала, что надолго уезжаю в Америку, а сама в это время находилась в больнице.
