И.К.: Я говорила об откликах в западной прессе. А русскоязычная пресса на Западе воспринимает Ваши книги особым образом, я бы сказала, несколько болезненно. В то время как читатели встретили их с неслыханным интересом и с восхищением, русская пресса старается делать вид, будто Ваших книг вообще нет, хотя в ней самой легко заметить следы того, что эти книги есть, прочитаны и усвоены. Как Вы относитесь к этой реакции русскоязычной прессы?
А.З.: Меня эта реакция не удивляет, я ее ожидал. Если бы она была иной, я думал бы, что свое дело сделал плохо. Причин для такой реакции много. Положение мое здесь в русскоязычной среде очень напоминает мне мое положение в логике в Советском Союзе, а сама эта среда с социально-психологической точки зрения мало чем отличается от Советского Союза. Так что я опыт по этой части уже имею. Думаю, что и моя концепция советского общества вступила в конфликт с той концепцией, которая сложилась здесь в кругах русских и советских эмигрантов. Но, насколько я могу судить на основе личных бесед и писем, если бы все мои русскоязычные читатели имели доступ к прессе и высказали свое мнение, оценка моих книг в русскоязычной прессе была бы иной и в значительной мере ближе бы к западной.
И.К.: Вы сказали о Ваших русскоязычных читателях. Вы имеете в виду каких-то определенных читателей? Вы имели в виду этих определенных потенциальных читателей, когда писали?
А.З.: Я никогда не ориентировался на какого-то определенного читателя, не ориентировался на чужие вкусы и на чужие представления о жизни. У меня были и есть свои, и я делал и делаю все соответственно с ними, совершенно не считаясь с тем, как продукты моего творчества будут восприняты другими. Но все же, помимо моей воли, получалась ориентация на определенный круг людей. Не в том смысле, что я специально писал с расчетом на них, а в том смысле, что я прожил долгую жизнь, встречал много различных людей, знал их вкусы и менталитет, сам так или иначе был подобен им. Я писал для таких, как я сам. Я знал, что они существуют. Это – главным образом люди достаточно образованные, знакомые с различными областями современной культуры, лишенные многих иллюзий и предрассудков, понимающие шутку, склонные к рефлексии, так или иначе переживающие происходящее, не очень-то преуспевающие в смысле карьеры или вообще не желающие делать ее. Именно то, что я писал для себя, то есть для таких, как я, определило и литературную форму моих книг.
И.К.: Вот поговорим об этой литературной форме. Как бы Вы сами ее определили?
А.З.: Я уже не раз говорил и писал, что я не искал литературную форму, что она пришла как бы сама собой. Но это не значит, что я не отдавал себе отчета в том, что делаю. Я сознательно шел на это. Я говорил себе: пиши так, чтобы книга устроила тебя самого в роли читателя. И до этого я имел целый ряд идей относительно литературы, которая могла бы быть наиболее адекватной той части читателей, к которой я сам принадлежал. Вот одна из таких идей. Проведите прямую линию на бумаге и затем посмотрите на нее через микроскоп. Она будет выглядеть для Вас, как кардиограмма человека со всеми дефектами сердца. Такой Вам представится и наша прямолинейная, последовательная причинно-следственная жизнь, если Вы на нее посмотрите внимательнее, через некий интеллектуальный микроскоп. Вы увидите тогда не ту плавную и цельную картину ее, какую давала и продолжает давать привычная литература, а увидите клочки, зигзаги, взлеты, падения, смех, слезы, ложь, искренность в ужасающей дисгармонии. И чтобы придать этой картине целостность и единство, нужны уже не событийные связующие линии, а идейные. И что здесь поразительно: при описании такой реальности Вы должны приложить и свой интеллектуальный микроскоп. Он теперь становится элементом описания. Поэтому так называемые теоретические куски в моих книгах не случайны и не излишни. Без понимания их нельзя разглядеть и понять написанную мною картину в ее целостности.
И.К.: А над чем Вы работаете сейчас и что Вы намерены делать дальше?
А.З.: Я прожил жизнь в стране оголтелого планирования, знаю, что это такое, и потому ненавижу всяческие планы. Я работаю без планов, поскольку не вижу в них абсолютно никакой надобности. Я доверяю своей интуиции и склонностям и делаю лишь то, что делается само собой, без особого принуждения. Сейчас я не спеша готовлю словарь основных феноменов советской жизни. Это вместо комментариев к своим книгам для западных читателей. Привожу в порядок свои логические работы. Хочу порисовать, мечтаю проиллюстрировать свои книги сам. Короче говоря, делать есть что, и идей хватает.
И.К.: Не могли бы Вы сказать несколько слов о Вашей последней книге – «В преддверии рая»?
А.З.: Эта книга была написана тоже в Москве, еще в 77-м году. Сюжет ее такой. Выпускник университета отделения патосоциологии попадает на работу в секретное учреждение, в хранилище рукописей лиц, которые считаются психически больными. У него задание привести в систему пачку таких рукописей. Разбирая и обрабатывая эти рукописи, он знакомится с судьбами людей коммунистического общества – с судьбами школьников, студентов, ученых, партийных чиновников, генералов, академиков и так далее, и обнаруживает при этом, что все они так или иначе несчастны, что это общество в принципе есть общество несчастных людей и общество для несчастных людей.
И.К.: Что Вами движет, что дает Вам силы так работать?
А.З.: Трудно ответить на такой вопрос. Во всяком случае, не стремление к материальному благополучию, не тщеславие и даже не стремление к независимости. Все эти факторы, о которых я упомянул, недостаточно сильны, чтобы стимулировать на долгую и трудную работу. Возможно, я получил в наследство от своих родителей чувство долга по отношению ко всякому делу, любовь к работе, работоспособность, а жизнь дала мне тренировку на выживаемость в самых тяжелых условиях и на определенное отношение ко всем явлениям жизни. У меня выработалась своя система, как жить в условиях такого общества, каким является советское общество, и быть при этом счастливым. Я этой своей системе следовал с юности всю жизнь, и неукоснительно. Кроме того, у меня было постоянно такое ощущение, будто кто-то или что-то охраняло меня в критические минуты, держало в определенных границах и направляло. Я прожил сложную жизнь, и на святость не претендую. Например, я много и здорово пил, но вдруг неожиданно для самого себя бросил и не пью уже 16 лет ни капли алкоголя. Я восемь лет писал книгу о «Капитале» Маркса, но вдруг остановился и сжег ее. И таких случаев были десятки. Как будто это «что-то» или этот «кто-то» говорили мне, что мое дело еще впереди, что я должен подняться и идти дальше, отбросив всяческие пустяки. Мне и сейчас еще кажется, что я не прошел свой путь до конца.
Мюнхен, август 1979 г.
