Эта двухъярусная система очень напоминает иерархию протестантских церквей и организаций, но о прямом религиозном влиянии на политику центров либеральной системы мы сейчас не говорим. Как бы там ни было, обе ветви политического либерализма, несмотря на политические различия, прекрасно координируются, и разделение обязанностей между ними налажено очень хорошо. В число таковых входит и обязанность публично создавать ощущение политической состязательности и общественной дискуссии, особенно в рамках электоральных периодов.
Либерализм давно вышел за пределы обычной идеологии, которая – какова бы она ни была – обязана предложить целостную, обоснованную и хорошо отрефлексированую концепцию общества и общественного блага. Уже во второй половине XX века либерализм, подобно коммунизму, перерастает рамки классических идеологий и превращается, говоря современным языком, в особый тип идентичности, который либо подчиняет себе, либо отсекает остальные виды идентичностей.
Обычно это делается под угрозой утраты фрондёрствующим субъектом остатков суверенитета (если речь идёт о странах, к которым можно применить военно-силовые меры) или правового статуса (если речь идёт о частном лице).
Либеральные критики российского патриотизма очень удивились бы, узнав, что в США, по мнению самих американских интеллектуалов (из числа независимых), вернулись времена маккартизма, людей заставляют буквально исповедовать ненависть к России, а любая статья в СМИ на украинскую тему должна быть одобрительной в отношении киевского режима, иначе она просто не будет опубликована. Аналогичная ситуация существует и в большей части Европы. Сравните это с ситуацией в России, где официальная линия в масс-медиа прослеживается отчётливо, но разбавлена огромным количеством «оппозиционных» СМИ с откровенно антироссийской позицией («Эхо Москвы», «Дождь», «Новая газета», «New Times» и др.).
Иными словами, либерализм приобрёл качество системной, универсальной идентичности и породил общественный и политический климат, очень напоминающий состояние советского общества в сталинский период, но только либеральный мир пребывает в этом состоянии намного дольше. Некоторые авторы в связи с этим говорят о либеральной диктатуре, или имитационной демократии.
Важнейшее свойство либеральной идентичности в её нынешнем состоянии заключается в том, что она ориентирована на поглощение или подчинение любых групповых идентичностей. Происходит это в связи с особенностями либерального дискурса, который предполагает, что либерализм сам по себе есть некая доминантная идентичность, которая позволяет свободно существовать всем остальным и вне которой совместное существование частных идентичностей (тот самый «общественный договор») в принципе невозможно. О конструировании новых идентичностей и разрушении старых, о генерировании конфликтов между ними, о табуировании некоторых идентичностей творцы либерального дискурса, конечно, никогда не упоминают.
В результате система постоянно порождает социальные императивы и иерархию возможных идейных позиций. Вообще современный либерализм – это фабрика императивов. Демократические «стандарты», борьба с терроризмом – поводом для этого может служить что угодно.
Примечательно, что и энциклопедическая образованность, и религиозная настроенность в равной мере выглядят в этой системе контрпродуктивными позициями. Возникающие в связи с этим идейные конфликты и антисистемные устремления как эгалитаристского, так и традиционалистского происхождения, пользуясь термином историка И. Талмона, следует назвать «конфликтом лояльностей». В России этот конфликт выражается, в частности, в институте «рукопожатности», привнесённом в публичную сферу либеральной постинтеллигенцией.
Но важно понимать, что конфликт лояльностей – это необязательно сознательный идеологический конфликт. Куда более часты и показательны ситуации неосознанного и непреднамеренного выпадения (drop out) из рамок универсальной идентичности. В этом случае диктаторский характер властных практик либерализма проявляется особенно ярко. Ситуации, когда социальный профиль личности не соответствует негласным социальным нормативам, могут складываться трагически. Например, если у многодетного гражданина РФ сегодня невысокая зарплата, к нему имеют право прийти для составления заключения представители ООП (органов опеки и попечительства) и под предлогом ненадлежащего исполнения родительских обязанностей поставить вопрос о лишении родительских прав. Так либеральное государство одной рукой обделяет, а другой карает обделяемого.
Получив клеймо социальной инаковости по отношению к статусному меньшинству – привилегированным социальным миноритариям, представитель социального большинства нередко испытывает внутренний надлом, и дело заканчивается социальной дезадаптацией. Собственно навязывание обществу ложного представления о себе со стороны привилегированных социальных групп – это и есть основа доминирования либеральной идентичности.
Проблема конфликта рецессивного большинства и доминантного привилегированного меньшинства, право последнего на формирование и утверждение универсальной идентичности – всё это проявления феномена имитационной, или «тоталитарной» демократии, которая в отличие от классической мажоритарной демократии, то есть демократии большинства, составляет основу либеральной социальной системы. В конечном счёте, как показывает опыт, навязанная социальными миноритариями ложная «универсальная» идентичность получает окончательное выражение в некой абсолютной, высшей политической истине.
Специфика российских условий заключается в том, что у нас такая абсолютная политическая истина часто принимает форму некоего культа коллективной вины. Например, в начале 1990‑х очень настойчиво звучало требование «десоветизации» всех сфер жизни, на деле прикрывавшее сброс государством своих социальных обязательств и наступление на социальные права граждан. Практика принудительного антисоветизма вела к реконструкции в обществе концепта советскости как «своего Другого». В итоге индивидуум вынужден был самоопределяться в обществе через антиномию советскости-антисоветскости. С точки зрения социального развития такой подход был бессмысленным хождением по кругу в рамках ложной идентичности.
А сегодня общество убеждают в наличии у него неких «сталинистских» комплексов и наклонностей и выдвигают требование кардинальной десталинизации. Абсурд ситуации заключается в том, что никакой преемственности по отношению к сталинскому курсу и лично к Сталину в современной России нет и не может быть по причинам как чисто экономическим, так и связанным с психологией правящих элит, сформированных рыночным фундаментализмом. Тем не менее требования выдвигаются – в виде игры на трагическом восприятии национальной истории, на переживании нацией исторической травмы. В конечном счёте – как инструмент эмоционального принуждения большинства к принятию под видом «десталинизации» всё новых элементов ложной идентичности. Скажем, для американцев подобная методика, если бы она применялась, могла бы строиться как проекция на современность коллективного переживания рабовладения в южных штатах.
Это лишь один из инструментов имитационной демократии. В совокупности они имеют целью некритичное принятие обществом высшей политической истины, которая якобы непосредственно вытекает из «общечеловеческих ценностей».
Кстати, существование в современной либеральной идеологии двух взаимоисключающих концептов – «общечеловеческих ценностей» и «плюрализма» – весьма любопытный феномен. Понятно, что плюрализм в качестве моральной универсалии не позволяет вывести единую аксиологию. Единственный путь к ней – это возвращение к евангельским моральным истинам и признание их общезначимыми для современного Запада. Но на фоне дехристианизации и в угоду мультикультурности-политкорректности от этого тезиса приходится отказываться. В итоге идея «общечеловеческого» как бы повисает в воздухе, а при ближайшем рассмотрении становится ясно, что за ней стоит не моральный консенсус, а властные практики, чьим легитимирующим дискурсом и является язык либеральной идентичности.
Вообще современный либеральный дискурс содержит серьёзные противоречия. Он внутренне не логичен, хотя склонен к внешним проявлениям «языка науки» – жонглированию статистикой, юридическими определениями, экономической терминологией, правозащитной риторикой и т. п. Его задача – не аргументация и убеждение, а эмоциональное воздействие на слушателя. Использование законов психологии, фобий, речевых клише в построении либерального дискурса куда важнее, чем рационализм, формальная логика и подлинные научно-критические нормы. И индивид, который намерен отстаивать свою свободу и сопротивляться лингвистической агрессии со стороны универсальной идентичности, должен чётко осознавать это.
