Газета День Литературы - Газета День Литературы # 182 (2011 10)

Эту поэму Санайи традиционно называют "персидским Кораном". "Сад истин" состоит из рассуждений и притч и является прообразом суфийских поэм Аттара, Руми и других знаменитых средневековых иранских поэтов-мистиков. Санайи ввёл в персидскую литературу впоследствии повторённый Аттаром мотив "собрания птиц", каждая из которых по-своему восхваляет весну и Всевышнего. Знаменитая поэма суфийского поэта Аттара "Беседа птиц" (в некоторых переводах "Язык птиц") вдохновила Н.С. Гумилева на создание сцены беседы поэта Гафиза с птицами из пьесы "Дитя Аллаха" ("Сюда, Коралловая сеть, Цветок граната, Блеск Зарницы, Дух Мускуса, Я буду петь, А вы мне отвечайте, птицы").

"Только в стихотворениях, посвящённых Востоку, да, пожалуй, в народных русских песнях, тоже сильно окрашенных в восточный колорит и напоминающих по пестроте узора персидские ковры, только в них находишь силу и простоту, доказывающую, что поэт – у себя, на родине", – писал Н.Гумилев о своём современнике Вячеславе Иванове. Сравнение стиля "Вячеслава Великолепного" (Вячеслава Иванова) с одурманивающей роскошью персидских владык и пестротой узора персидских ковров указывает на то, что Персия занимает особое место в генеалогии русского духа, соединившем в себе персидскую пышность и эллинскую строгость линий.

В гумилёвской поэтической географии "простая Москва" находится между Европой, унаследовавшей строгий эллинский дух, и пышной, одурманивающей Персией. Поэтому Гумилёв называл Вячеслава Иванова и Брюсова выразителями двух крайностей, присущих русской душе, – с первым связан пёстрый и пышный мир Востока, со вторым – психология Запада. Для самого Гумилева были важны не эти крайности, а русская душа как "целый и законченный организм". Причём, ярчайшим выражением такой законченности и завершённости поэт в этой же рецензии называл Пушкина ("доказательство этому – Пушкин").

Книга эта – книга странствий. Странствий в глубинах сознания и подсознания человеческого, отягощённого грузом знаний, как генетических вековых (тысячелетних даже), так и приобретённых, личностных. Благо, жизнь наша на срезе этих самых тысячелетий настолько богата разнообразными проникновениями и искушениями, испытаниями духа и тела, что человеку творческому, коим и был в полной мере Александр Золотов-Сейфуллин, просто не было иного выхода, как выражать и страдание своё – как "выражение несвободы", и свободу свою – как "радостное проявление жизни". Александр Золотов проделал это глубоко и трагично.

Трагично потому, что русский новый век, рывком вдвинувшийся и в новое тысячелетие, разломами и глубинными трещинами своими прошёлся прямо по незащищённому сердцу поэта и мыслителя. Выброшенный взрывной волной отторжения окраин от русского центра, Александр был лишён вскормившей его родины – Средней Азии, её культуры, её духа, генетически переплетённого с восточной расслабляющей и одновременно аскетичной вязью красоты. Но, смиренно принимая на себя эти испытания, он, как человек взрывной и эмоциональный, далеко не всегда руководствовался уроками мудрости, к которой сам и призывал: "В спасении своём – у мудрости в окружении любезном всякий из людей человечества; и не станет на земле когда-нибудь гнева…"

Самое тяжкое для него было – потеря возможности ощущать "высокий звук". "В какой небеси затерялся ты?" – измученно вопрошает он. И как болезненно-трагично звучит этот вопрос из уст человека, которому "нужен небесный уровень познания, чтобы последовать за Богом. И стать одиночеством – равным ему".

Мудро и разумно, пытаясь спастись от сумасшествия мира, он ощущает желание обратиться к себе и учиться у себя: "Ибо ты – ближайший, которого можно настроить на творение, исправить созданное положение и уготовить судьбу на заключение внутреннего мира. И стремит ход твой самая вечность по образцу и подобию своему, ибо, богоравный, ты отражаешь даровитым образом мир окружённый". Вот так – сложно о сложном – и написана вся эта книга.

Воевать за себя, за своё место в изменившемся мире Александр так и не научился, ведь "война против другого становится войной против себя" – был уверен он.

Но и смиренно принимать это испытание – не смог...

И нашёл выход, может быть, единственно верный в данной ситуации для него самого с его ультраобострённым и абсолютно трагическим мироощущением. "Иногда бунт заключён в смерти, – решает он для себя. – Мыслю я в точности учёной, что за гробом моим понесут богатое небо раскрытой материи и звёзды, скользящие в пути своём. Тернии существа моего и скорбь судеб и усталого страдания утешат, быть может, бедняг моего подобия. Неужели не вспомнят меня, восполнив в памяти утрату? Я ведь старатель был".

Золотинки мудрости, добытые "старательским" трудом всей короткой жизни Александра Золотова-Сейфуллина, уже после его гибели любовно собраны в единую книгу "Сущностей" его матерью Верой Васильевной Золотовой. Эта книга философских изречений в скором времени выйдет в издательстве "Росскийский писатель".

Ниже мы публикуем отдельные изречения из будущей книги.

Валентина ЕРОФЕЕВА

***

Нелепо думать, что "Золушка" была сказкой. Превращение философии из прислужницы религии в царицу наук есть правдивая история и целый непреложный факт.

***

В опыты человечества входят и опыты над людьми.

***

Всякое письмо моё – последовательно установить справедливость, не допустить порядка вещей, а именно, что сильные обижают слабых. А это уже утешение, миссия и заслуга.

***

Посылали на смерть, но обрели бессмертие.

***

Что бы я делал и как бы жил без тех людей, которые производят вещи и дают питание мне?

Но никак не могу обойтись и без великанов духа.

Мне нужна вся жизнь.

***

Долготерпение – как нахождение в одной точке, но и способность движения в любом направлении.

***

Во время междоусобия не пристало никакой стороне философствовать.

***

Милосердие не обучаемо.

***

Нельзя дать человеку свободу извне больше, чем он обладает ею изнутри.

***

Нужды мало [в Боге]; от того, что пререкаются многие, не вычислить ни места, ни действий Его. И то, что не оговорено как всеобщая ясность, категорично настраивает на неизбежность спорных доказательств, пространных отношений и посторонних комментариев.

***

Недоказуемо, потому что излюбленно.

***

Случайные события милосерднее организованных.

***

Мудрость [знание] – как потеря и устранение мнимой действительности и неуправляемой деятельности.

***

Многие мудрецы считали, что молчание лучше плохого слова.

Но доброе слово лучше молчания.

***

Естественность ещё не значит толк и смысл, тем более, высший. Произвол – естество безнравственного запрета.

***

Не от мира сего: не копируется, нет мотивации.

***

Запрет не ограничивает удовольствия, но предопределяет влияние духовной жизни.

***

Неопределённость, тайна – достояние всех.

***

Званым пригодна неопределённость, избранным – тайна.

***

Одна победа дурной привычки уничтожает результаты многих побед хорошей.

***

Правды нет, потому что любви мало.

***

Непрерывное, последовательное видение мира обосновывает устойчивость счастья.

***

Ускорять ничего не следует – запасом вечность.

***

Подрядись с равным [тебе] Богом завершить задуманное...

Какова работа, а плата [за неё] возрастёт капитально, спустя [века].

***

Сократ – учитель Платона, Платон – учитель Аристотеля, Аристотель – учитель Македонского, а Македонский – завоеватель.

***

Здоровый – тайна; больной – большая тайна.

***

Буква устрашает, дух устраняет.

***

Могущество избирает пути справедливости.

***

Прикосновение к смерти, вечности… Всё равно, что в бездну смотреть.