"Саша, ты златоуст, – невольно воскликнул я, душа моя ослезилась, всхлипнула неслышно, заполнилась теплом ко всем сидящим, и что-то подобное, наверное, овладело всем застольем. – Ещё Валентин Распутин может так же говорить, без запинки, будто словесную пряжу вьёт, и ни одного разрыва…"
"Наконец-то похвалил… И для меня одно доброе слово нашлось…"
Звякнули рюмки, дружно сойдясь над столом. Не успели толком закусить, поднялся Бондаренко с бокалом шампанского… Жена покосилась на него, но промолчала:
"Ларочка, бокальчик шампани – и всё… – сказал умоляюще. – Что делать, своя бочка выпита, пора лодку вытаскивать на берег, сушить вёсла и думать о вечном. И хорошо, что завязал, больше времени останется для работы ... Александр Андреевич всегда рад такому работнику: не курит, не пьёт, ну и дальше по всему списку…"
"Верной дорогой идёте, товарищ Бондаренко... Ещё бы не ел, не пил и зарплаты не просил… Цены бы тебе не было", – засмеялся Проханов.
"Ну, дорожка, конечно, надо сказать… – протянул Бондаренко, поблёскивая очёчками. – Не на Голгофу, конечно… Но всё-таки. Ведь под Москвой деревня, каких-то вёрст триста всего, считай совсем рядом; погромче крикни, на Красной площади услышат. И вот едем, мы, едем – конца-краю нет, гололедица, темень, метель, людей – никого, вымерла Россия. Ну, как тут не запаниковать?.. Мне-то конечно что, не я же за рулем. Посиживай себе… Я говорю, Ларочка, не трусь, Бог не выдаст, свинья не съест, – ха-ха…ха! Ну как, Лариса, я был прав? Доехали ведь и вполне благополучно, и никто нас не съел. Ни волки, ни свиньи, ни медведя. А могли бы, могли, если бы мы вбок отвернули. И тут какой-то человек нам попался… Ведь на авось ехали-то, не зная пути. О чем это я? Да… значит в русском "авось" не все так мелко, нелепо и глупо, как изощряются западенцы, а в нём какая-то глубокая сила живёт, которая и руководит. А над "авосем" стоит наш русский Бог, а с ним-то мы выстоим и с нашего пути не сойдём! – Бондаренко заголил запястье, взглянул на часы. – Кстати, друзья, тютелька в тютельку, самое время поднять тост… Не только я говорю вам сейчас, но и вечно пьяное Кабанье Рыло из Кремля, которого мы, слава Богу, сегодня не слышим и не видим из-за отсутствия электричества: "С Новым Годом, дорогие товарищи!.."
"Кого не видишь, того как бы и нет. Не ко времени вспомянул… Хоть сейчас-то посидим во спокое безо всякой московской шпаны", – ввернул я запоздало и отхлебнул "шипучей советской кислятинки". Пузырьки шибанули в нос, и я закашлялся.
"Нельзя, Личутин, никого ругать в светлый день", – с намёком пошутил Проханов и вдруг тихо-тихо запел:
…А где тот лес"? Черви выточили.
И где черви? Они в гору ушли…
И где та гора? Быки выкопали.
И где быки? В воду ушли…
Голос у Проханова низкий, густой, с переборами, внутренне напряжённый, будто придавливают ему грудь и не дают звуку вырваться на волю в полную силу. Саня не просто поёт, но словно бы вглядывается куда-то вглубь своей недремлющей памяти, где вся жизнь его поместилась от младых ногтей до нынешних первых паутинчатых седин. Люся подключилась бархатным голосом, ловко подстроилась под водительство мужа, не переча ему… Вот два голоса слились, не бегут вразбродицу, перенимая на себя власть, но знают такт и меру, и добровольное подчинение. А без этого чувства согласия, братцы мои, никакая песня красиво не завяжется, искра противления и гордыни невольно выдаст себя, выскочит из горла петухом… Невольно вспомнилось, как праздновали однажды день рождения у Володи Бондаренко на станции "Правда" в крохотной тесной квартирёшке из двух чуланов, куда сошлись человек пятнадцать единогласников и единомысленников. Сбились, как кильки в банке, но ведь хорошо было в тесноте, так сердечно и незабытно, но уже неповторимо… Вот так же, как сейчас, Прохановы вдруг запели и у Люси вырвалось непроизвольно: "Если бы вы знали, как я люблю Сашу!" Вскрикнула и вспыхнула лицом и, по-птичьи округлив карие добрые глаза, с изумлением взглянула на мужа, а тот гордовато приоткинулся к спинке дивана, вот-де, я какой гусь, встряхнул густой воронёной волоснёй, но промолчал, наверное, в некоторой оторопи…
Лет восемь, поди, минуло с той поры? – мысленно прикинул я, вглядываясь в поющих друзей. – Как быстро, незаметно проскочили они.
…И где вода? Гуси выпили.
И где гуси? В тростник ушли…
И где тростник? Девки выломали.
И где девки? Замуж вышли…
И где мужья? Они померли.
И где гробы? Они погнили.
…Когда стол собирали, думали загулять до рассвета, как водилось в прежние годы. Иль темнота вселенская так тесно объяла, что остудила застолье, иль все приустали за долгий суматошный день, но вдруг все разом скисли, загрустили, запозёвывали, запоглядывали на кровать…
"Бай-бай, бай-бай, ты собачка не лай…"
Так закончился год девяносто третий.
А утром небо заволокло, затянуло хмарью, с крыш закапало, от снегов поднялся влажный туманец. Стало промозгло, душно, словно апрель на дворе. С крыш обрушивался с грохотом подтаявший снег. Наши женщины решили навестить часовенку, что затаилась от постороннего взора у лесного святого родника, но ни дороги, ни стёжки туда по-за деревней; и, увязая в сыром снегу по рассохи, с кряхтеньем и бабьим визгом одолели они метров десять от околицы и, мокрые по пояс, вернулись обратно в избу. Восторг от деревенского житья сразу попритух; впереди ждал длинный день, ни света, ни телевизора, глухая тишина. Ну чем занять себя наезжему горожанину? Только спать, есть-пить, да сплетничать.
И тут вспомнилось, что обещана гостям деревенская баня. Уж так повелось нынче в народе: если хочешь заманить гостей в деревню, то обещай уху из свежины и парную. Баня слывет за ощутимый зажиток и хозяйственность; это почти роскошь… "Что, у вас даже баня есть своя?" – обычно переспрашивают, округляя в легкой зависти глаза, как будто век не мывались.
…А баенка у нас стоит под старым вязом в огороде. Половину занимает присадистая печь с котлом и, чтобы протопить, надо день убить, столь прожорлива она, неукладиста; надо кипящую воду сливать в баки не один раз, дров таскать охапками, чтобы каменье прокалилось, да после дать остояться с часок. Баня не новьё, ей уже лет пятнадцать, строил, как заехал на рязанщину, мох из пазьев синицы-трясогузки повыдергали, оконницы порасселись, половицы порассохлись, на потолке песок повысыпался в щели. В общем, с обрядней, надо сказать, мороки много; исстари повелось в деревне – чтобы баню урядить, надо вбить в неё целый день. (Хорошо ещё, если колодец рядом. Помню из детства: наш дом в Мезени стоял у болота, а родник был под угором, таскали воду за километр, но от бани не отступались.) Потому и говорится издавна: "банный день". Значит, все прочие труды невольно отступают на второй план, потерпят до завтра. Хозяин топит, жена пол, полок, потолок, лавки да и стены голиком с дресвою шоркает, щёлок в бочке наводит, бельё рубелем катает, шайки-тазы намывает. Так и стоит перед глазами эта незабытная картина, словно и не укатилась под обрыв с тех дней плывучая прорва лет. И вроде бы моркотны, суетны эти хлопоты, сколько надо убить драгоценного времени на помывку бренных телес, но мы же русские люди, а не турки остроголовые, не итальяшки-макаронники, и не спесивые французишки, чтобы телесную чистоту наводить из медного тазика, где воды с кружку. Для русского баня – это как бы разговленье после недельной работы на земле, телу – праздник, душе благое смущенье, а сердцу веселье. Как хорошо, поддав на каменицу, хлёстко пройтись берёзовым веником по истомлённым, жаждущим жара моселкам… Да нет, пожалуй, я на этом и остановлю всхлипы и придыхания, ибо изрядно уже понаписано в литературе о русской бане…
И вот пробили мы лопатами тропинёшку в зыбуне – получилась траншея по пояс; и стал я топить по заведённому порядку. Но только упустил из виду, что неожиданно оттеплило на воле, сырая сизая мгла повисла в воздухе, с крыш каплет, брёвна баенные отпотели, лавки отсырели. Эх, кто бы надоумил с вечера подбросить в топку охапку берёзовых поленцев, чтобы просушить стены… Калил, калил я баенку, наверное, костёр ополовинил, столько дровья извёл, и парилку-то вовремя закрыл, и веники-то замочил, кажется, сделал всё честь по чести, чтобы не втоптать себя в грязь перед друзьями-пересмешниками. И уже впотемни с дворовым фонарём отправились мы гуськом на помывку, растелешились, нырнули в парилку, зажгли свечу в стоянце; расселись мои друзьяки соколами на полке, приказывают сверху: "Ну-ка, друг Личутин, подкинь ковшичек, а мы испробуем свежего парка!" И приготовили веники. Зачерпнул я из котла кипяточку, плеснул на каменья, а от них лишь – пшик, и какая-то сырь пеленою развесилась в бане, ничего толком не видать и с потолка тут закапало, запоточило на наши головы. Ещё раза два пытался я пробудить бессердечную каменицу, вдохнуть в неё жизни, но только залил водою. И свеча тут сгасла. На ощупку, кой-как окатились – да и скорей в избу. И не столько напарились – сколько угорели, намерзлись, аж посинели, сидючи на полке… Посыпалось тут насмешек на мою грешную голову – не со злого сердца, но язвительных; и то ладно, хоть нашёлся повод посмеяться и выпить. Ведь кто на Руси после бани не примет рюмашку водчонки? Как говорят в народе, только Иисус Христос – у него руки приколочены, да телеграфные чашечки, что висят на столбе вниз головою.
