— Почему вы стали неудобной фигурой для партистеблишмента?
— В 70-е вышел скандал из-за дискуссии «Классики и мы», которую, будучи председателем секции московских критиков, я затеял в Союзе писателей. Тогда вновь полыхнуло костерком антисемитизма. Станислав Куняев, секретарь правления Московской писательской организации, говорил, что мы разжигаем рознь, что Багрицкий — враг. Слово за слово — началась русско-еврейская баталия. Происходило это на глазах у изумленного зала, наполненного иностранными корреспондентами. А поскольку именно я вел дискуссию, Куняев написал на меня донос в горком партии. Мне инкриминировались «жидомасонские взгляды», ведь я защищал Анатолия Эфроса с его чеховскими постановками. Кто такие наши масоны, до сих пор точно не знаю, но оппоненты всегда включают меня в их число. Они составили список, в котором было 13 человек, я занимал какое-то почетное место. Но потом список обидно развезло и стало неинтересно.
— Вы когда-нибудь думали, что станете целым министром культуры?
— Еще в 67-м, когда я работал в «Юности», мы с моим другом критиком Стасиком Лесневским как-то выпивали в скверике. Выпили две бутылки «Гамзы», и я говорю: «Знаешь, вот если бы я был министром культуры...» — «Ты — министром? Ну ты карьерист!» Прошло время, и я вспомнил этот разговор. За меня похлопотали Михаил Ульянов, Дмитрий Лихачев и Юрий Карякин. И вот я вызван на прием к Ельцину. Иду по коридору, а там сидит Валентина Терешкова. Мне не нравилось помещение, которое занимало Минкультуры, я позарился было на Морозовский особняк на проспекте Калинина. Но Терешкова прознала об этом невесть откуда и раньше меня пришла на прием к президенту — отбивать объект. Следом к Ельцину приходили Мария Владимировна Миронова и Олег Табаков. Впервые так близко увидев звезд, Борис Николаевич был потрясен. В итоге они оттяпали колоссальное здание на Арбате, бывшее минкультовское. Он подписал им все, что они просили. В общем, я оказался без помещения: оставался только блочный дом в Китайском проезде. Все приличное оттяпали хитрые ребята. Вообще я вам должен сказать, что Олега Табакова невозможно было переплюнуть. Это менеджер первой статьи и такой хитрован! А я вел себя довольно непосредственно.
— Как и Борис Николаевич?
— Я и не пытался заглянуть в кабинет союзного министра — говорят, с комнатой отдыха и ванной, — пока Николай Губенко мне не сказал: «Евгений Юрьевич, возьмите ключи». И кинул их мне на стол. Я говорю: «Коля, возьми ты, я не претендую». Вот пример моей демократической глупости. Думал, что все у нас в стране теперь будет по-другому. Ни фига подобного! Все забрали, сдали в аренду под флагом Дома актера на Арбате. Потом Швыдкой кое-что вернул.
— Каковы были первые впечатления, когда оказались на хозяйстве?
— Что культура никому в верхах не нужна. Владимир Шумейко, первый вице-премьер, увидев меня однажды, сказал: «Ну вот, культуры нет, а министр культуры есть». Это для него была не только шутка, но и чистая правда. Правительство тогда выглядело как совнаркомовский театр Шатрова: много дискуссий, все скачут, кричат. Геннадий Бурбулис, государственный секретарь РФ, проводил по вторникам чаепития с колбасой и сыром. Ельцин мог сказать, например: «Что-то у нас плоховато развиваются культурные контакты с Канадой». Я соглашался: «Да, действительно». А через два дня писал президенту записку: прошу откомандировать меня в Канаду. Это моментально делалось. А почему не поехать? Вот такие были сюжеты. Подписали культурное соглашение. Сказка!
— Предъявите список ваших министерских успехов!..
— Удалось сменить руководство Эрмитажа и привести туда Михаила Пиотровского. Анатолий Собчак, конечно, помог. Мы с Собчаком были в нормальных отношениях, но он не понимал, что Эрмитаж — это не его вотчина, а федеральное владение, как и Лужков не понимал, что Третьяковка ему не принадлежит. Мы внедрили своего человека в музей-заповедник «Михайловское», Володю Толстого — в «Ясную Поляну». Все это стоило неимоверных трудов, потому что все посты занимали бывшие обкомовские деятели.
— И это все?
— Пришел ко мне как-то Юрий Владимирович Никулин и говорит: «Лужков заплатит за содержание цирка». Мол, отдайте нас ему. «Правильно», — отвечаю. Это же был 93-й год, нефть стоила 10 долларов за баррель, лишних денег в бюджете никаких. В итоге Эдуард Россель взял по моей просьбе на баланс свердловский Театр оперы и балета, Лужков — никулинский цирк на Цветном. Культуре надо было выживать. Я хотел, чтобы и в провинции существовала своя интеллигенция, своя культурная аура. Есть в Ярославле Симфонический оркестр — пусть вольется в проект «Большая Волга», мы будем финансировать эту кооперацию для нескольких территорий. При мне не закрыли ни одной музыкальной школы, ни одного вуза.
— Кстати, о вузах. В конце 80-х ваш родной Литинститут уже признавали неэффективным, поскольку малый процент выпускников становился членами Союза писателей. Как вам нынешнее дежавю?
— Это произошло в 1990-м. Но сегодня я тоже считаю, что вуз мог бы быть более эффективен.
— Неожиданно. У цековских критерий был понятный — идеологический. А сейчас?
— Если бы Литинститут остался в Минкультуры, все было бы нормально. Ректор сидел бы до последнего, как Этуш в «Щуке», никто не говорил бы ему: «Тебе 65 лет — уходи». А сегодня он в Минобрнауки, как будто педвуз... Надо поменьше абитуриентов принимать за деньги. Но талантливые ребята в Литинституте всегда были. 80-е были лучшим, на мой взгляд, периодом. Когда я ушел из Литинститута и стал министром культуры, там была интрига. Мариэтта Чудакова, Игорь Виноградов, редактор «Континента», и я — мы трое были выведены из состава ученого совета буквально через месяц после того, как я получил портфель. И представьте, совсем недавно, когда я был в Ницце, меня вдруг поздравляют: «Как, вы разве не знаете? Вас избрали членом ученого совета Литинститута». Через 20 лет! 92 голоса, и все за. Вот это ренессанс!
— Вернемся к истории государства Российского. Где вы были в августе 91-го?
— В 91-м году меня вообще не было в Москве, я находился в отпуске. Мне позвонил Бакланов — писатель, а не гэкачепист — и говорит: «Срочно приезжайте. Тут в Союзе писателей есть люди, которые поддерживают путчистов». Это было сказано 20-го числа, когда все уже кончалось. Я приехал — и был избран секретарем нового СП.
— Так, а в октябре 93-го?
— Незадолго до начала событий Ельцин послал меня на юбилейные торжества в честь 200-летия Краснодара во главе делегации, явно снизив ее уровень. Что в Краснодаре числилось по моему ведомству? Казачий хор! А Краснодар был в то время опорой Руцкого и Хасбулатова. Когда я произносил поздравления, мне из зала кричали: «Вы от какого президента? От Ельцина или от Руцкого?» Тут я понял, что нахожусь в самом центре вандеи. На банкете все вели себя так, словно нас не было. Вечером, уже под Майкопом, включаю телевизор и вижу: Гайдар у Моссовета призывает защищать демократию с оружием в руках. Вера, моя любимая, «встала на крыло» и говорит: «Женя, туда надо лететь немедленно!» Я вылетел днем, но когда прибыл, все было кончено.
— ...И потекла министерская рутина. С мигалками, вертушками, спецбортами?
— Слава богу, в нашем ведомстве не было особых привилегий. За каждый авиабилет жены я платил из собственного кармана, даже квитанции сохранились. У меня сначала были «Жигули», потом министерская «Волга» с очень громоздким телефоном и только потом BMW. Но без мигалок. Не наш уровень! Потом мигалки появились, их надо было покупать на городском рынке и самостоятельно ставить на крышу авто. Мы купили за счет Минкультуры мигалку, но я ею почти не пользовался. В начале 90-х еще не было никаких вот этих загогулин, в том числе у самого Ельцина. Все вели себя прилично. А с 96-го началось разложение, появилась «Семья». Все это гнилое, неинтересное.
— А сам Ельцин?
— Он был большой артистичный ребенок, но очень умный. И настоящий политик. Многие этого не понимали. Просто взять и обаять его было нельзя, это все легенды. Сейчас пишут много всякой ерунды, но я-то его знал по заграничным поездкам. Идут ли там переговоры с Вацлавом Гавелом или с Лехом Валенсой, каемся ли мы перед венграми за события 1956 года или обсуждаем вывод войск из Германии — меня в делегацию всегда включали. Хотя я не столько участвовал, сколько наблюдал. Но иногда окружение меня буквально использовало.
— Каким образом?
— Ельцин очень не любил возражений. И меня как генерала от культуры выпускали на минное поле. Например, Борис Николаевич что-то пишет, а я стою за его спиной. Владимир Шевченко, руководитель службы протокола, Дмитрий Рюриков, помощник президента по международным вопросам, — все они чуть в стороне. Я говорю: «Борис Николаевич, здесь надо глагол вставить». «Шта-а-а?!» — смотрит грозно, все уже трепещут. Молчит, а потом: «Ну... Можно и так». Ельцина портил только алкоголь, он на него действовал отнюдь не расслабляющим образом. Все шарахались в разные стороны.
