А вот за то, что однажды в Пушкинском музее сыграли «Всенощную» Рахманинова, мне строго поставили на вид. И Стравинский, которого не исполняли в других концертных залах Москвы, у нас звучал. Какой-нибудь очередной начальник из Министерства культуры звонил и спрашивал: «Разве не знаете, что произведения этого автора не играют даже в консерватории? Что вы себе позволяете?» Приходилось лукавить, дескать, была не в курсе... Порой поругивали, но чаще закрывали глаза. Невелико прегрешение... Маленькие хитрости помогали жить, хотя должна сказать, что никогда не держала фигу в кармане. Это не в моем стиле.
— А как же лавирование между струйками?
— Совсем другая история! Не старалась специально выставить кого-то дураком, высмеять или сделать человеку назло. Считала, что нужно показывать Кандинского и играть Стравинского, добивалась этого доступными мне методами и средствами. Сегодня работает один министр, завтра другой, а искусство вечно. Умение искать и находить компромиссы, на мой взгляд, достоинство, плюс, а не минус. Я ведь помню, как готовили выставку «Москва — Париж» и чуть ли не по граммам взвешивали, сколько будет реалистов, а сколько формалистов и абстракционистов, высчитывали правильную пропорцию, чтобы избежать обвинений в крене в ту или иную сторону. На протяжении месяца каждое мое утро начиналось с того, что в десять часов приходила в музей и принималась тасовать колоду, развешивая картины по залам. Искала баланс...
— Вы всегда были выездной, Ирина Александровна?
— Не пустили за границу единственный раз в жизни. Будете смеяться, но в июне 1945 года отказали в поездке в Германию, в которой я вместе с родителями провела в детстве несколько лет. В Пушкинский музей я пришла работать в самом конце войны после окончания Московского университета, и мне почти сразу предложили отправиться на поиски Дрезденской галереи. Точнее, ее уже обнаружили и теперь собирали комиссию из искусствоведов, которые должны были на месте решить, какие произведения следует вывозить в Советский Союз. Меня рекомендовали в состав экспедиции, поскольку знала немецкий язык и имела некоторое представление, что именно надо искать. Не скрою, очень хотела поехать. Мне выдали офицерскую форму с погонами майора, мы с приятелем ходили вверх-вниз по улице Горького, и все шедшие навстречу солдаты отдавали нам честь. Представляете картину? Я только и делала, что вскидывала руку к козырьку фуражки. Была абсолютно счастлива, чувствовала себя важной персоной. Что вы хотите? Молоденькая девчонка! Примерно в те же сроки в Германию по каким-то делам собирался мой отец. Я планировала, что мы там встретимся... Но, как говорится, недолго музыка играла. За неделю до отъезда меня вдруг вызвали и сказали: «Товарищ Антонова, вам придется остаться в Москве». У меня глаза от огорчения расширились: как, почему? Аргумент сразил наповал: «Вы — женщина». Не сдержалась, спросила: «Раньше об этом никто не догадывался?» Оказалось, я слишком молода для столь ответственного задания родины. Это сочли решающим недостатком. Вместо меня командировали сотрудницу Академии художеств значительно старше возрастом. Надо сказать, женщина была очень достойная и профессионал замечательный. Но на этом история не закончилась. Прошло более шестидесяти лет, тем не менее в Германии многие до сих пор считают, что Дрезденскую галерею вывезла лично Антонова. Своими глазами читала об этом в немецких газетах. Мне даже пришлось дать официальное опровержение во Frankfurter Allgemeine Zeitung, где опубликовали лживую и грязную статью о том, что я, такая-сякая, лишила Германию национального достояния. Моя публикация вышла, однако слухи по сей день не утихли...
— Но и вы ведь позицию не изменили, Ирина Александровна?
— Да, по-прежнему считаю: Советский Союз поступил абсолютно правильно, когда вывез часть коллекции Дрезденской галереи и экспонаты из ряда других немецких музеев в Москву. Впрочем, я много раз высказывалась на эту тему, не хочу повторяться.
— Какие-то детские воспоминания о Германии у вас сохранились?
— Помню, как мы с папой ходили в Берлине в Пергамский музей, названный в честь знаменитого алтаря. Его потом отвезли в Эрмитаж, а у нас в коллекции есть слепки. Папа сфотографировал меня на ступеньках алтаря. У нас дома сохранилось много снимков той поры. Папа был заядлым фотолюбителем и постоянно просил, чтобы я ему позировала. Должна сказать, для маленькой девочки это жуткая мука. Как и любой ребенок, я не могла секунды спокойно простоять на месте, а тут приходилось замирать, не моргать, пока не сработает выдержка, иначе снимок получался размытый, нечеткий. Ненавидела эти фотографии! А папе нравилось... Кстати, о съемках. Осталось в памяти, как мы смотрели в клубе советского посольства фильм «Голубой ангел» с Марлен Дитрих. Мама сомневалась, стоит ли брать меня с собой, картина-то явно не детская, но папа трезво рассудил: «Пусть идет. Что поймет, то ее. Остальное забудет...» Действительно, к концу показа я спала... Перед началом сеансов я часто танцевала в фойе клуба, обожала это делать. Стоило разок попросить, повторять не приходилось. Кто-то из взрослых садился за рояль, и начинался бесплатный концерт. Я ведь долго мечтала стать балериной...
— Наверное, Берлин с тех давних пор любимый город?
— Ни в коем случае. Как говорится, не мое. Сначала мы жили в районе Темпельхоф, потом перебрались на Унтер-ден-Линден, поближе к советскому посольству. Я сама ездила на велосипеде в школу, мама не боялась отпускать одну. Квартировали мы у фрау Паде. Та была недовольна моей невоспитанностью, незнанием правил этикета. Мама не учила меня этому, и я понятия не имела, с какой стороны должна лежать ложка, где — вилка и как полагается сворачивать салфетку. Фрау Паде всякий раз в ужасе закатывала глаза к потолку: «Боже, что за ребенок?» После чего старательно прививала хорошие манеры. У нее не было детей, и, видимо, фрау Паде нашла подходящий объект для выражения нерастраченных материнских чувств. Я благодарна ей до сих пор...
Не забуду и фройляйн Лотту. Вот кого люто ненавидела! Под присмотром этой девицы вместе с другими детьми работников советского посольства и торгпредства я проводила три летних месяца на Северном море. Иногда на несколько дней приезжала мама, потом возвращалась в Берлин к отцу, а я продолжала мучиться с Лоттой. Такая была вредная, требовательная и занудная! А ребенку и побегать хочется, и пошалить... Я писала маме слезные послания: «Забери меня отсюда, больше не могу!» Третий берлинец, который оставил след в моей жизни, — геноссе Эрих, школьный физкультурник. Он увидел у меня задатки спортивного таланта и пытался их развить. Вернувшись в Москву, я с гордостью заявляла, что работаю на разновысотных брусьях. Есть такой гимнастический снаряд. А еще я хорошо плавала, каждый день ходила в бассейн. Геноссе Эрих сказал папе: «У вашей дочери пойдет спина». Мне очень понравилось это выражение. Из Берлина мы уехали в 1933 году, вскоре после пожара Рейхстага. Помню мамины слова: «Ира, не выходи сегодня на улицу, там сильный пожар». Рейхстаг ведь расположен рядом с Унтер-ден-Линден... Так вот. Вернувшись в Москву, я столкнулась с неожиданной проблемой: здесь почти не было плавательных бассейнов. В Берлине встречались буквально в каждом квартале, в шаговой доступности, а в Москве не смогла найти. Так у меня спина и не «пошла», хотя я продолжала плавать даже в зрелые годы...
— Считай, напротив Пушкинского музея долго стоял бассейн «Москва». При желании вы даже в обеденный перерыв могли бы успеть совершить заплыв.
— Знаете, я туда почти не ходила. Почему-то сразу не понравилось. Грязно как-то было, неуютно...
— Раз не Германия, то какая страна ваша, Ирина Александровна?
— Италия, конечно. Вне конкурса. Ну что вы... Евсей, мой, к несчастью, ушедший из жизни осенью прошлого года муж, тоже безумно любил Италию и в шутку часто повторял, что он там родился. У меня такое же чувство, если честно. Приезжаю, и кажется, будто вернулась домой, на родину. Мне нравится в Италии буквально каждая мелочь. Это не страна музеев, нет. Там все без исключения искусство. Специально проверяла: куда ни посмотришь, обязательно наткнешься взглядом на памятник. Даже природа выстроена по законам творческой гармонии. И лес не похож на банальные зеленые насаждения, ты видишь декорации: деревья на фоне гор или полей. О городах и не говорю. В Италии даже у заурядных архитекторов почему-то получаются шедевры. Тем более у выдающихся мастеров. Прогуляйтесь по Риму, Флоренции, Падуе, Бергамо, Пизе, Брешиа, Сиене, Равенне, Неаполю или Урбино... Меньше мне нравятся Милан и Болонья, но и там есть совершенно упоительные места. А как итальянцы двигаются, как говорят! Это же музыка, поэзия. В тамошних мальчиков до семнадцати лет невозможно не влюбиться. Их очень хорошо видел Микеланджело. Особый тип, горделивый и красивый. Потом, правда, они превращаются в толстых горластых мужиков, но это уже к сорока годам...
