Серыми потемками вышел я со двора и кривым переулком спустился к приречному лугу. Долго плавал по низине среди кустов, как тот ежик в тумане, пока не обнаружил одно насиженное местечко. Только-только забросил на чистую воду леску, как за спиной послышались шаги, покашливание. И следом:
— Буна деминяца![7]
Не иначе как Бог послал мне компаньона в лице Котоса.
Места обоим хватило. А рыбацкое счастье было на стороне соседа. За какой-то час он вытащил с пяток головлей, двух или трех щучат, несколько приличных плотичек. Мне же покоя не давали рачата. Устал вытаскивать и снимать с крючка.
Потом и на удочках Котоса перестали прыгать поплавки. Стало солнышко припекать. Михаил Григорьевич, не торопясь, достал из торбы завтрак. Я выложил свой. И мы устроили братскую трапезу.
— Никогда Лядовены не имели еще собственного корреспондента. Да еще из Москвы. Ого, что теперь подумают в Добруджах, в Гринауцах, в Речи? — рассуждал мой напарник, при этом пристально следя за полетом комара. Едва кровосос спикировал на шею, его моментально прихлопнули. После этого бадя свободнее развивал свою мысль. — Хочу вывести на чистую воду местных баламутов, пока они не укоренились и не вошли в силу, как злостные сорняки.
Пока это были неясные намеки, подходы к заветной черте, за которой скрывалась некая тайна.
На удочке поплавок вздрогнул и резко ушел в глубину. Термос полетел в кусты, а степенный и флегматичный Котос тигром бросился к снасти. Ловко подсек крючок — через секунду в воздухе трепыхался красноперый окунь с пухлую хлеборобскую пятерню.
— Сиди тут! — сказал рыбак с напускной строгостью, опуская присмиревшего красавца в ивовый садок.
В термосе оказался не чай, а охлажденная ряженка. Ею мы и остудили свои эмоции. Один глоток, другой. Страсти улеглись. А поплавки наши лежали на воде как никчемные окурки.
— В школу нашу заходили? — поинтересовался Михаил Григорьевич.
— Был. Хотел с учителем литературы познакомиться. Но теперь в классах и кабинетах хозяйничают маляры.
— Готовимся к новому учебному году Вам бы с географом встретиться. Деятельный товарищ. Путешественник, — заметил Котос с усмешкой. — Вчера, говорят, опять на ту сторону Прута подался.
— Что ж он там делает?
Напарник мой поморщился:
— Ребят наших пасет. Вербовщик он.
— Уполномоченный по оргнабору, что ли?
Хохот потряс ближний плес и прибрежную долину. Ударившись о крутой берег на той стороне, эхо вернулось к нам, усиленное до мегаватной мощности.
— Ага, оргнабор. Да не в нашу пользу.
Бадя смотрел на меня, как на несмышленыша.
— Товарищ продался, понимаешь. К ним завербовался. А теперь уже открыто работает на вражеский стан.
— Да как же он мог?
— Вопрос к нему.
У меня клевало. Поплавок будто ветром повело в сторону. Пора уж подсекать. Но рука не подымается. Не хочу никакой рыбы. К черту рыбалку! И мы стали сматывать удочки.
О Валентине Чеботаре в селе говорили неохотно, с оглядкой, словно о человеке, связанном с нечистой силой. Появился он в Лядовенах, будто бог из машины. Непонятно как и откуда. Вроде бы РОНО направило, однако заявки на географа из здешней школы в Рышканы не поступало. Значит, кому-то это очень надо было, но ведь с начальством не спорят. Поворчали педагоги да и умолкли. Тем более что часовая нагрузка у пришельца оказалась неполной. И все равно на него поглядывали косо, а больше прислушивались к его речам. Впрочем, говорил он мало и все как-то иносказательно, за обычными словами скрывался туманный подтекст. На языке актеров это называется: «Играть с кукишем в кармане». У сельчан было свое мнение: географ — сексот, кагэбэшник. Но оказалось, что их залетка совсем из другой «оперы».
Однажды Чеботарь зашел к секретарю парткома колхоза Н. Ф. Сажину и доложил:
— В Лядовенах, точнее, в селе Стрямбэ, создана ячейка народного фронта Молдовы.
Николай Федорович уточнил:
— И кто ж у вас председатель?
— Он перед вами.
— Ну и как будем сотрудничать?
— Нет, намерены бороться с вами.
Такая была сделана заявочка. Но никто не торопился в мятежный стан. В ячейке состояли трое уголовников, отсидевших полный срок за разбой, крупный растратчик из сельпо, да двое наркоманов, помешавшихся на рок-музыке и состоявшие в переписке с авторитетом из Би-би-си Севой Новгородским. Лядовяне называли их «кучкой обиженных». И относились со смешанным чувством сожаления и презрения. А вместе с тем и с предосторожностью: кабы шкоды какой не натворили. Что потом с придурков взыщешь?
Безо всяких с моей стороны усилий в доме Стойко тоже зашла речь об «обиженных». Это было сразу после рыбалки. Скорей всего бадя Михай настроил.
Во время завтрака домоправительница Надя присела у стола, налила себе чаю и вроде бы как некстати вклинилась в мужской разговор, обронив:
— Падалица по весне становится злым сорняком,[8] — и не ожидая встречного вопроса, поведала «житие» местного чудака Цуркана.
Когда Миша достиг совершеннолетия (1938 г.), сельское общество выделило ему земельный пай: живи, хозяйствуй! И как же новоявленный господарь поступил? Пошел в банк и заложил всю усадьбу — до порога — за кругленькую сумму. Называли точную цифры: тыщу лей. Полагали, что парень мельницу с крупорушкою приглядел или же намерен нуждающимся хозяевам денежки за приемлемый процент (в рост) отдавать. Разбогатев, оженится и сам, глядишь, добрым хозяином станет.
Так люди думали. А как же Цуркан достоянием распорядился? Однажды до восхода солнца запряг в каруцу дядиного мерина и потрусил за 150 верст в Черновцы, на ярмарку. Долго его не было. Наконец явился. И не с пустыми руками. Привез парень из города великолепного павлина, граммофон с ослепительной трубой, и к нему большой ящик с музыкальными пластинками. Капитал родительский ухлопал на чепуху.
Так и не стал Цуркан хозяином: чудил и прозябал. Когда же в селе колхоз организовался, ходил на разные работы по случайным нарядам. К серьезному труду душа не лежала. Со временем определили Мишаню (в молодые-то годы) сторожем на овечьей кошаре. Там и просидел до седых волос.
Не иначе как злой рок довлел над родом Цурканов. В мир не вышли из них люди путевые. Самым дееспособным оказался внучатый племяш Аурел. Но и его занесло: примкнул к ячейке Чеботаря. Стал правой рукой командора.
Всю их брашку называли баламутами.
В школу меня по-прежнему тянуло. Не ради интервью с географом. Просто хотелось услышать его голос, заглянуть в глаза.
На первом этаже учебного корпуса стояла пыль коромыслом. Во всю хозяйничали строители. На втором этаже было тихо. В конце длинного коридора маячила фигура технички со шваброй.
— Бог помощь.
— Мулцемеск (спасибо). Вам того же.
Мысленно я посочувствовал неутомимой труженице. Одна на всю Авгиеву конюшню, сюда же впору Геракла звать. Жрица чистоты понятливо улыбнулась:
— Да тут сегодня полсела побывало: и родители, и ученики, и учителя. Классы убраны. Мне самая малость осталась.
— Я Чеботаря ищу. Он был здесь?
— Нет. Он же у нас в отъезде. В командировке по партийной линии. — И уточнила: — Ну как от их фронта.
Село все знает!
— А я хотел с Валентином Ивановичем познакомиться.
— Он теперь отсюда далеко, в Бухаресте. Повез молодых ребят туда на курсы.
— На механизаторские что ли?
Тетя от души расхохоталась. Смех вышел раскатистый, задорный. Невзрачная фемея (женщина) на глазах вдруг помолодела лет на пятнадцать.
— Механизаторские! Тоже скажете. Нет, там, люди говорят, проходят науку бойцовскую.
— Как это понимать?
В агатовых глазах кодрянки (жительница Кодр) погас лучик-огонек, на лице возникла непроницаемая маска. Еле губы разжала:
— Понимайте, как хотите.
— И кем же они оттуда возвратятся?
— У них самих спросить вам надо.
Все. Источник информации окончательно иссяк. Оно и понятно. Я тут залетка случайный: записал и уехал. Ей же тут со своими жить, хлеб-соль делить. И все же с миру — по слову, глядишь, вырисовывается картина.
Не трудно было догадаться, что отношение к учителям в Лядовенах старозаветное, увижетльно-покровительственное.
— Они же наших деток учат, — сказала продавщица местного ГУМа, волоокая Веруца, у которой дома четверо сорванцов.
Разговор происходит у длинного прилавка, в ожидании товара. От нечего делать в нем приняла участие почти вся очередь. Вспомнили, как в голод (1946–1947 годы) по селу собирали «месячину» — еду для поддержки учителей. Жалкие узелочки или мешочки с картошкой, кукурузной мукой, орехами, фасолью складывали в дальнем уголке раздевалки. А уж педагогический совет по своему усмотрению распределял дары персонально.
