После генерального прогона Станислав Сергеевич закурил трубку и сказал: «Пол я ков, мы с тобой два м…ка, я старый, а ты молодой!» «Почему?» – удивился я. «У нас нет концовки, коды. Выстрела под занавес нет!» Всю ночь я ворочался, перебирая варианты, а под утро понял: в квартиру должен войти телохранитель олигарха и сказать: «Господа, машины поданы. Спускайтесь! Босс ждать не любит!» Это и есть – контрольный выстрел. Неслучайно первый исполнитель роли академика Кораблёва народный артист Николай Пеньков всегда добавлял от себя: «Вот вам и контрольный выстрел. В лоб!» Хотя в тексте «лба» в помине не было. А какой замечательной бабушкой-писательницей, сочинявшей под псевдонимом Ричард Баранов (потому что все читатели – козлы), была народная артистка Луиза Кошукова! Когда она говорила: «Напьёмся до синих зайцев!» – зрители падали под кресла. Талант актёра в чарующем преувеличении. Талантливый актёр не только кажется выше ростом, но и выше, значительнее кажутся произносимые им слова. Однако, увы, – едва драматург начинает писать в расчёте на это «преувеличение», то получается халтура.
Премьеру приняли на «ура». «Интересно, она слышит эти овации?» – спросил ворчливо Говорухин. «О да! У Татьяны Васильевны в кабинете радиотрансляция!» – с трепетом ответила завлит. Но Доронина сидела в глубине директорской ложи и загадочно улыбалась. Не только у Говорухина были методы выдавливания из соавтора результатов, но и у художественного руководителя тоже имелись свои хитрости, чтобы постановщика, утомлённого, как ей казалось, общественной деятельностью, «завести», подвигнув на художественный рекорд. Так и вышло: вот уже четырнадцать сезонов в МХАТе имени Горького играют «Контрольный выстрел», а любой спектакль идёт, пока на него идёт зритель. В марте нынешнего года давали благотворительный «Выстрел» в поддержку Крыма, возвращённого в Россию. На сцену вышел подводник Лёша и стал рассказывать, как непросто служится в Севастополе, как власть бросила ржаветь Черноморский флот, как даже русских книг не стало на незалежной Украине, а «только про то, какие все москали – сволочи»… И зал, встав, зааплодировал. «А я-то думал, всё это давно устарело! – повернулся ко мне Говорухин. – Хорошо мы тогда с тобой написали!»
Продолжение в журнале «Нева (№ 11) и сборнике «Как боги», который выходит в издательстве АСТ.
Теги: Юрий Поляков , драматургия
Тихая пристань для стариков
Фото: РИА "Новости"
1 октября - Международный день пожилого человека
На протяжении своей долгой жизни я редко бывала в больницах – только дважды в родильном доме. А началось моё знакомство с ними лет десять назад, когда меня на "скорой" отвезли в кардиологию. Ужасная была больница. В отделении сорок немолодых и совсем старых женщин и всего три унитаза. А питание такое (каждый ужин тушёная квашеная капуста), что у всех понос, а потом, после лекарства, – запор. Душ где-то в середине отделения, второе крыло которого занимают мужчины. Попасть в душ можно только через медсестру, у которой от него ключ. Правда, это было лет десять назад, может, теперь всё изменилось.
Что было совершенно замечательное – это палатные подруги. Нас там было шестеро, дружная компания, и всё, что приносили родные и друзья, было общее. А сколько жизненных историй! Если хочешь написать книгу, которая правдиво воссоздала бы жизнь, и современную, и давно ушедшую, ложись в больницу и не ленись строчить себе в блокнот. В поезде случайные спутники тоже многое рассказывают о себе, но их лица потом даже не вспомнишь. А тут, уходя из больницы, чувствуешь, что расстаёшься с близким человеком, чья судьба, кажется, сплелась с твоей. А вот врачей не помню, разве что одну сестру по имени Лиза. Маленькая, худая и такая злющая. Как-то мы вызвали её к больной, у которой пульс зашкаливало. Лиза пришла и давай кричать на старую безгласную женщину. Я ей говорю: «Перестаньте кричать, медикам кричать на больных негоже». А она в ответ: «Вы что? Учите меня?» «Да, – говорю, – учу, вы мне в студентки годитесь». Она растерялась, помолчала и говорит тихо: «Поздно меня учить».
Что с ней такое? Откуда такая озлобленность в совсем юные годы? Несладкая жизнь, наверное, вот и выплёскивает раздражение.
После того опыта я бы с радостью навсегда отвратилась от больниц. Но годы брали своё. Летом 2013 года я много работала в своём маленьком домике в Зарайске. Лето было прохладное, работалось хорошо, перевела роман, написала несколько статей... Но когда вернулась в Москву, вдруг ощутила полный упадок сил. И первый раз в жизни мне не захотелось ничего делать – ни писать, ни переводить, ни работать со студентами. Я почти перестала ходить и потеряла аппетит. Участковый врач, милая, внимательная женщина, посоветовала лечь в больницу. Меня охватили страх и ужас. Но мне предложили госпиталь для ветеранов войны и труда военного времени. Их осталось совсем мало, и теперь в эти госпитали стали брать всех ветеранов труда, родившихся до 1930 года, то есть тех, кому в начале войны было 11 лет.
Тогда советское правительство издало указ, что все дети после четырнадцати лет должны летом отработать месяц на производстве. Моя семья вернулась из эвакуации в Москву в начале апреля 1943 года. В июне мне исполнилось 14, я окончила седьмой класс, и нашла себе работу в ЦИЭМе (Центральном институте экспериментальной медицины). Лаборатория, куда меня зачислили, производила лекарство грамицидин, созданное в 1942 году нашими специалистами для нужд фронта. Грамицидин (пенициллина ещё не было) – это сильный антибиотик, необходимый для лечения гнойных ран. Я хорошо помню, как оно делалось, помню даже не очень приятный запах мясного бульона, на котором выращивались бактерии, составляющие основу грамицидина. Мы разливали бульон по бутылям, в него сеяли бактерии и отправляли в термостат, где температура чуть больше 40 градусов. Термостатом этим была маленькая тёмная комната с полками по бокам. В лаборатории работали крупные женщины, им в термостате было тесновато, и бутыли пришлось укладывать мне. Производство не очень вредное, но мы получали каждый день дополнительное питание – литр молока. А другим летом весь мой класс работал в колхозе, пололи бесконечные грядки[?] Так что я считала, что имею право лечиться в этих госпиталях. Конечно, можно было бы лечь в платное отделение какой-нибудь неплохой больницы, но моей пенсии плюс четверти профессорской ставки на платное лечение не хватило бы.
Лечь в госпиталь я решила по следующем размышлении: в таких госпиталях врачи имеют большой опыт лечения стариков, они сразу поставят диагноз моему упадку сил и – если это поддаётся лечению – будут лечить. Так я и отправилась 10 января в военный госпиталь № 1.
В приёмном отделении – длинный тёмный коридор с рядами стульев – было полно народу. Очень старые женщины и глубокие старики в сопровождении родственников – зрелище печальное, если не сказать, скорбное. Шли по очереди в кабинет, где делают кардиограмму, потом к врачу-невропатологу и переодеваться. Невропатолог – женщина лет сорока, может быть, немного меньше. Внимательная, вежливая, с умным взглядом. Спросила, где я работаю, я сказала, что я переводчик, преподаю перевод, и прибавила, что переводила с учениками «Гарри Поттера». А она мне – вот если бы Шекспира. Я рассмеялась и сказала, да я самый что ни на есть шекспировед. И тут она спрашивает, какая пьеса Шекспира мне больше всего нравится. Удивившись, я ответила: «Буря». «Ну, это ещё ничего, хорошо что не «Гамлет» и не «Король Лир». – «Почему?» – вырвалось у меня. – «Эти пьесы, – ответила она, – Шекспир не мог написать. Они совсем не похожи на его комедии». Честно говоря, меня это и потрясло, и обрадовало. Люди далёкой от литературы профессии читают Шекспира, размышляют о нём и делают занятные выводы…
Посадили меня в кресло-каталку и повезли на четвёртый этаж в отделение неврологии. Ехали мы огромным, широким и высоким коридором, пустым и темноватым, в застеклённых нишах которого тоскливо зеленели в больших кадках растения с лапчатыми листьями. Маленький холл сразу за стойкой медсестёр, телевизор, низенькие диванчики и скамейки, с которых старый человек не сразу встанет.
Палата оказалась большая, светлая, с высокими потолками. В ней четыре человека, я – пятая. Мне досталась кровать слева у стены, довольно широкая. Соседки на первый взгляд мне не показались. Старые, ничего не выражающие лица, как у людей, у которых всё позади, лежат молча, перебирая в памяти прожитое. Понятное дело – здесь всем за восемьдесят.
Но как же я была не права! К концу второго дня я уже не замечала обидных примет старости.
Одну из них, Александру Савельевну, я запомню на всю жизнь. Она лежит здесь не первый раз, впрочем, не одна она. Эти старухи или живут с дочерьми, или совсем одиноки. Дочери их любят, заботятся, приезжают мыть в душе, который есть при каждой палате. Но старики всё же бывают иногда обременительны. Александра Савельевна живёт в однокомнатной квартире с дочерью и её семьёй. Тесно, конечно, да и характер у бабушки непростой, так правду-матку и режет.
