Поскольку судьба сделала меня писателем и поскольку я всё равно не успокоюсь, пока не выведаю, как она это сделала (сотвори она меня стоматологом или, скажем, тренером по плаванию, я заинтересовалась бы этим точно так же), то ещё немного покопаемся в родах и генах, взглянем на всё уже с этой стороны. Да и разве не интересно узнать, сколь задолго начинает природа профессиональную подготовку? Как опытный рачительный земледелец, она готовит почву для зерна, которое тоже где-то взращивается ею.
Исключаю ли я случайность в таком важном деле, как призвание? Полностью. Нельзя призвать кого-то на дело всей его жизни случайно. Увлечь кого-то каким-то делом надолго без внутренних встречных импульсов - невозможно. Увянет, сникнет, сойдёт с дистанции. И потому, когда я слышу сетования родителей, что, дескать, дурная компания сбила с пути какого-то невинного подростка, я всегда думаю не о дурной компании, а об этом подростке. Завяз, значит, не в дурной компании дело[?] Сбить с пути нельзя: истинный путь даётся не для того, чтобы с него сбивали.
Помню ли я какие-нибудь сомнения, колебания касательно того, кем стать? Даже секунды не было во всей моей жизни, когда бы я хотела выбрать какую-нибудь другую профессию, кроме писательства. Я всегда знала, что буду писать. Более того, я всегда писала. Читала и писала. А до того, как научилась читать, требовала, чтобы мне читали. Всегда что-то декламировала, всегда обожала уроки литературы, всегда тянулась к тому, что называется изящной словесностью.
Да, но какая именно литература окружала моё советское детство? Если бы не русская классика и классика вообще, можно было бы взвыть - скудость, безвкусица, бесталанность потрясающие. Но человека из эпохи не вынешь, как слово из песни. Делалось всё, чтобы мой вкус был вконец испорчен, и если этого не случилось, то только благодаря безошибочному внутреннему слуху, эстетическому инстинкту сидящего во мне художника и той доле упрямства, которая противилась бы ещё и не такой эпохе, как советская. Всё-таки как замечательно, что личность всегда зависит только от самой себя, а не от навязываемых ей эпох. Ну не мистика ли, что дух дышит где хочет, даже там, где ему дышать не дают. И что дух дышит не только там, где хочет, но и так, как хочет. И иногда - из духа противоречия - дышит даже наиболее интенсивно как раз в смрадные и особенно удушливые времена. Казалось бы[?] А вот поди ж ты[?] Самостиен, автономен, упорен, упрям.
[?]То, что высшие силы дали мне взыскательный и взыскующий, ищущий дух, - это, конечно, счастье. А вот то, что родили с ярким этническим чувством и писательским даром, а эпоха тут же отобрала родной язык, - как отнестись к этому? Прибавьте сюда ещё и повышенный интерес к мировоззренческим проблемам, что тоже убавляет читателей. А резкость и прямота пера - дополнительное условие невостребованности. Даже одной из этих нестыковок было бы достаточно, чтобы посчитать судьбу трагической. Вот так одна горечь наслаивается на другую. Будней (в том числе и литературных) не получается. Очарования легковесности - тоже. Я как-то имела несчастье ни с чем не совпадать. Иначе говоря, была безблагодатна. Вот о чём эта книга. Оказывается, можно дать дар, который не пригодится. И часто ли так расточительна природа? Бесполезная вещь в мироздании - это возможно? Тупиковая ветвь? Судьба, ни с того ни с сего наделяющая качествами, которые трудно применить? К чему моё чувство слова, чужого слова, которому я не нужна? Зачем моё чувство формы, если всё созданное должно лежать дома или быть брошенным в иноязычную среду? Зачем наделять меня жаждой творчества, если всё это должно накрыть невезение?
Зачем? Зачем? Зачем?
Одна запертость в другой. Кружение лепестков запертости. Благословения вырваться из всего этого не ниспослано. О те, кто волею судеб пишут не на языке окружения и крови! Мы как цветы на ничейной полосе - ни в чью вазу. Упрямый цветок, для кого ты цветёшь?
Странность ситуации в том, что я всё-таки не могу сказать: "Зачем оставил ты меня, Господи?", ибо со мной - всю жизнь - дар его. Дар, который, несмотря на всё невезение, делал меня счастливой каждый день, каждый час, даже когда я не писала. Не писала, но ведь думала. Думы, предшествующие писанию! Разве упоительно только запечатление? Уединение, авторучка, бумага - крылатая жизнь духа. Ну а кто уклонится от крылатости! Душа блуждает в собственной вселенной, искусство уводит от действительности. Фантазия - это блуждания. И в этом смысле писатель - это "неподвижный путешественник". И при этом никакого транспорта, кроме крылатого духа.
Вот так - ветхое жилище, книги, рукописи, мысли.
Почти не надеясь на отклик, я тем не менее не сбавляла интенсивности творческой жизни. Впрочем, что за писатель без работы мысли и без следов всего этого в его писаниях? Так, игрок словами, что-то годное лишь для литературного процесса, но не для литературы. Видит Бог, такой участи я не хотела бы. Уж лучше невезение.
Писательство. Немая беседа, беззвучное бормотание длиною в жизнь. Священнодействие. Вдохновение и созерцательная мощь. Вдохновение, эта внезапная духовная вспышка, - вообще очень таинственный вид энергии. Ту любовь к своему делу, какая владела мной, лучше всего обозначить словом "пыл". Так вот, со всем пылом я отдавалась занятию безмолвного собеседования, гоняя авторучку по дешёвенькому листу бумаги не самой предельной белизны и забывая обо всём на свете. "Поэзия, что бы там ни твердили, есть лишь самозабвенное насыщение красотой, практика заклинаний. И счастье или несчастье поэта - расколдовывать мир пением" (Хуан Рамон Хименес).
Фактически всю жизнь я размышляла с пером в руке. "Литература - это размышление, а не описание" (Леонид Леонов). Глубокий созерцательный покой, бескорыст[?]нейшие бдения, голова, склонённая над листом бумаги, - творчество как радость отдачи. Оно само по себе уже награда, причём редкостная, огромная. Никакая оплата не может сравниться с этим. Сколько жизненных горестей сгорело в топке творческого огня! Чехов говорил, что там, где искусство, где талант, там нет ни старости, ни одиночества, ни болезней и сама смерть - вполовину. И поскольку проза моя всё-таки поэтическая (я прежде всего поэт, даже в прозе), то я не могу не сознавать, что искусство есть ещё и самолечение, лечение ритмом. В ритме целительная сила. Пропорция - это тоже производное ритма (вот оно, чувство формы).
Писатель. Некая складность живёт в крови. Гостья миров, конечно. Что же до моей тяги к отшельничеству, то она, полагаю, есть прежде всего потребность в замедлении темпа жизни, чтобы справиться с напором творчества. Ну а то, что все истинные искусства говорят о высоком, так ведь не низким же себя лечить! Инстинкт высокого в крови у настоящего творца. Хорошо сказано: там, где один опишет лужу, другой опишет звёзды, отражённые в луже.
Лечит и само наслаждение стилем - столь ценимые мной благородная прямота и простота высказывания, правда пережитого, неподдельная авторская интонация, стилистическая ясность, неперегруженность, классичность слога. Классика - это торжество порядка над дисгармонией, хаосом, туманностью. Я всегда преклонялась перед умной эмоцией, перед эмоциональностью, внутри которой всё расставлено по местам. Чаще всего это ассоциируется со зрелостью. Зрелость называют "порогом, за которым начинается мастерство". Древние греки смотрят на вещи несколько иначе: "Но уже в возрасте детском ты всё изрекал совершенно". "Люди ошибаются, когда что-либо в человеке объясняют возрастом: человек рождается Весь" (Марина Цветаева).
Трудно разрешить этот спор, в котором речь идёт всего лишь о сроках, а не об общем - бессрочном - награждении человека даром: всё то, что есть в распустившейся роскошной розе, всё это уже было заключено и в бутоне, но было ещё не развившимся. И только.
Становление писателя - это прежде всего становление человека: настоящий читатель считывает в книге не фабулу, а вашу душу. Вот это и надо взращивать.
Что есть творчество, как не попытка заговорить врождённую душевную тревогу? Но можно ли заговорить её окончательно? Только "откупишься" от её накала куском чего-то созданного, как - хлоп! - накатывает новая волна, и всё надо начинать сначала, то есть пытаться утишить новую порцию тревоги новой песней. И так всю жизнь, вплоть до последней песни - лебединой.
«Наш Станиславский»
КУЛЬТУРА АРМЕНИИ
75 лет назад родился уникальный творческий коллектив
Когда в теперь уже далёком, но навсегда жутком 1937 году в Ереване открывали ордена Дружбы народов Государственный Русский драматический театр им. Станиславского (так он называется ныне), это, несмотря на существующую формальную мотивацию, была не необходимость, а обязаловка - русский театр полагалось иметь столице каждой союзной республики. Вряд ли тогда кто-то мог с абсолютной искренностью предсказать, что этот театр станет интересным и любимым для многих поколений ереванцев. Вряд ли кто-то мог с уверенностью предположить, что он на целых 75 лет займёт своё прочное место в широкой культурной панораме армянской столицы. Что, невзирая на чёткую репертуарную политику, со временем для зрителя сотрётся грань между "русским" и "армянским". Родится русский армянин или армянский русский, которого в народе будут называть любовно и запросто - "наш Станиславский".
