Работать у побережья с началом лета — одно удовольствие. Тепло настолько, что большинство ходит в одних рубашках. 14 июня потек ручей у базы, и одновременно Генин зафиксировал начало таяния на Барьере Сомнений. Наконец–то! Каждый признак грядущего полярного лета, последнего для нас на Новой Земле, воспринимается с энтузиазмом.
Прекращение работ на стационарах способствовало оживлению маршрутной деятельности. Регулярно Сева Энгельгардт с одним из помощников обходит абляционные рейки на леднике. Вместе с Чижовым они замеряли расходы на ближайших речках и провели нивелировки озер, связав их уровень в единую высотную систему. Сева с Романовым–младшим дотянул один из своих маршрутов до Ледораздельной, захватив, таким образом, максимум снегонакопления. В значительной мере его усилиями мы будем иметь два балансовых года для ледника Шокальского, причем весьма различающихся. Так получилось, что сети за снегонакоплением и таянием, заложенные Яблонским, выпало наблюдать Всеволоду, который выступает одновременно как и швец, и жнец, и на дуде игрец. А главное, он теперь единственный маршрутник, пригодный для таких операций. Однако обильное таяние на леднике, видимо, ограничит маршруты в ближайшее время. Чересчур памятно, чем это кончилось это год назад, и поэтому возвращение Всеволода и Василия каждый раз мы воспринимали с облегчением. Тем более, что бора приобрела признаки фёна, температура резко полезла вверх, а с ним и таяние.
Вечером 16 июня я отправился с Зингером к мысу Утешения с попыткой разобраться с геологией полуострова Шмидта, в одной из бухт которого располагается наша база. Маршрут был чисто рекогносцировочным и необременительным, было достаточно тепло и практически безветренно. Я полагал, что очертания полуострова Шмидта определяются слагающими структурами, что полностью подтвердилось по результатам полевого дешифрирования аэрофотоснимков. Одновременно мы установили, что гурий Седова на месте астропункта 1913 года на мысе Утешения варварски уничтожен, точно так же как поморские кресты на полуострове Горякова. До чего же мы равнодушны к своей полярной истории, к славе державы и судьбам предшественников. И чем это обернется для нас в будущем?…
— Смотри–ка, что творится, — обратился ко мне мой спутник в разгар поисков.
Гребни гор Веселые оседлала пелена серых облаков, причем их кромка седыми космами развевалась по ветру, первые порывы которого наконец, докатились до нас, заставив прервать экскурсию. Этот ветер типа фёна принес резкое потепление, температура в ближайшие дни перевалила за +15°. При этом влажность воздуха с обычных 90 % упала до 11 %, лужи высыхали на глазах, превращаясь в подобие среднеазиатских такыров. Лучшее описание фёна, правда в Колхиде, я встречал у Паустовского, который приводит замечательную деталь, как от жары сворачиваются и высыхают листья деревьев. У нас до подобного не доходит, прежде всего, из–за отсутствия деревьев, но, несомненно, изменения там и у нас колоссальные.
Спустя несколько дней фён иссяк, но свое дело он сделал — распустились скудные листочки полярной ивы, зацвели полярные маки, в морском льду снежницы (лужи талой воды) протаяли насквозь, ледники приобрели характерный блеск, от которого ломило глаза, — одним словом, полярное лето, очень теплое в 1959 году, активно вступало в свои права, одновременно удивляя и радуя.
На этом фоне тяжело переживаются наши потери. Ребята с полярной станции рассказали нам о содержании писем родных Толи Афанасьева, особо выделяя слова «мы думаем, что перед смертью нашего Толю избили». Как объяснить сраженным горем людям, что его лицо было действительно избито летящей с ветром галькой? Кто на Большой земле поверит подобному? С облегчением вспоминаем о прилете милиционера с Диксона. Конечно, наши погибшие и изуродованный Каневский навсегда останутся с нами, как это было в войну:
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они, кто старше, кто моложе,
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не хотел сберечь,
Речь не о том, но все же, все же, все же…[1]
При всем том, мы не на войне, потому что война — это состояние всего общества, когда боль и тяжесть потерь (нам ли этого не знать) несет все общество в целом, а в нашей ситуации эта тяжесть останется с нами и с самыми близкими, без надежды быть понятыми людьми, которые не были на нашем месте. Вот такие невеселые мысли в конце экспедиции. Место, где произошла последняя трагедия, у нас перед глазами — от него до кромки чистой воды осталось метров триста. Скорей бы унесло в море этот проклятый кусок льда, хотя каждый знает, что не унесет из души.
Между тем разворачивается навигация, и однажды на отстой в нашу гавань на несколько дней забежало судно, так что мы получили возможность обменяться фильмами, старыми и новыми. Так как фильмы надо было вернуть, был объявлен своеобразный кинофестиваль, скорее напоминающий своеобразный аврал с участием всего персонала. Если мне не изменяет память, он продолжался семнадцать часов подряд! Люди сменялись на вахтах, входили, выходили, кто–то клевал носом, кто–то честно выдержал от начала до конца… Думаю, сходным образом развивались события и у моряков. Еще добыча с Большой земли — старые газеты из Мурманска и Архангельска. Из них мы поняли, что месяц назад Большая земля стояла на месте и даже не слишком страдала от нашего отсутствия. В последний день июня опустилась облачность, превратившаяся в туман, пошел снег, начался ветер — в общем, обычный новоземельский атмосферный коктейль. Когда закончился июнь и вместе с ним туман, — у кромки льда пусто, судно проследовало дальше по своим делам.
Еще своеобразный «подарочек» от бывшего начальника в виде радиограммы весьма конкретного содержания: «Ваши наблюдения обратными засечками неверны. Вычисления дают невязку по координатам в десятки (!!!) метров. Меняйте методику. До отъезда максимально используйте время для наблюдений за движением льда. Авсюк». Дня три (которые выпросил у Олега Павловича на обдумывание) ходил, по словам некоторых товарищей, словно «пыльным мешком ударенный», — шутка ли, запороть основную массу наблюдений за два года работы! Проверяю снова и снова, — у меня же все верно! Значит, специалист в кандидатском звании сам допустил непонятную для меня ошибку, но какую? Прав оказался покойный Олег, опасавшийся доверять свой материал этому человеку. Ответ в Москву: «В наших наблюдениях ошибки нет. Менять методику считаю нецелесообразным». Комментарий Чижова: «В вашем деле я не так, чтоб очень… Однако вы и мой предшественник рискуете репутацией. А в науке, знаете ли, как среди дам: дама без репутации — не дама».
Интересная мысль, запомним на будущее, тем более, что на Большой земле дам, судя по рассказам и другим источникам, — более половины всею народонаселения. В части вычислений все выяснилось с возвращением экспедиции, на том мои отношения с бывшим начальником, включая проекты совместной главы в отчетной монографии, закончились.
8 июля взломало припай в нашей бухте, и вскоре обломки льда вынесло в Баренцево море, а спустя пару дней растаял зимний лед на окрестных озерах. Снова бора, переходящая в фён, — такая она этим летом. Я все больше отдаю времени дешифрированию аэрофотосъемки в полевых условиях, в то время как в атмосфере происходит нечто чрезвычайное. Похоже, в наши края вторглись теплые воздушные массы с материка, а с ними — гарь торфяных пожаров, отчего наша атмосфера приобрела бурый оттенок, сквозь который с трудом просвечивает тусклый красный шар дневного светила. Когда однажды температура достигла почти 20°, товарищ Зингер, поздравив нас с температурным рекордом Русской Гавани, одновременно выдал комментарий в присущей ему манере в адрес маршрутников, вернувшихся с ледника:
— Страна должна знать своих героев! Кстати, что вы там натворили, если у нас на побережье началось такое безобразие?
Сева все свалил на Генина:
— Вот кто забыл закрыть поддувало на Барьере Сомнений, когда мы уходили в последний раз!
— Зря вы, научники, старались, — в разговор вступил Романов–старший, — мерили–мерили, мудрили–мудрили, а ледник вот–вот растает. Как оправдаетесь теперь за порчу казенного имущества? На Большой земле, небось по головке не погладят…
Похоже, наш заслуженный плотник и охотник припомнил события эпохи коллективизации, загнавшие его в высокие широты. Мы же, не испытавшие на своей шкуре прелестей известного сталинского «головокружения от успехов», решили, что оправдаемся публикацией результатов наблюдения для всеобщего сведения, и тем спасем свою репутацию в глазах мировой научной общественности.
— Не знаю, не знаю, — засомневался наш старший товарищ на основе собственного исторического опыта.
