Журнал Русская жизнь - 1968 (май 2008)

Мог ли он состояться?

Мог.

При разговоре о героях оттепели и о ее разгроме обязательно вспоминают тесную дружбу отечественных деятелей культуры с восточноевропейскими идеологами, их любовь к Дубчеку, Шику и Млынаржу, стихи «Танки идут по Праге» и протестные письма, подписанные лучшими из шестидесятников, - но умалчивают о том, что расхождений с Пражской весной у этих шестидесятников было не меньше, а то и больше, чем с французскими хунвейбинами, строившими баррикады под стенами Сорбонны. Советский проект был по-своему интересней и благородней, чем оба этих квазиреволюционных движения - вероятно, потому, что значительней и гуманней была породившая его культура. Собственно, уже и русский авангард начала века, часто называемый «революционным», имел не столько политические, сколько эстетические амбиции; Маяковский желал победы в литературных и художнических спорах, а не насаждения его лирики в школьных хрестоматиях и уж подавно не репрессий для несогласных. Призывы «Стар? Убивать! На пепельницы черепа!» - имеют не большее отношение к реальности, чем его же признание «Я люблю смотреть, как умирают дети». Строго говоря, русский авангард уже хлебнул политики и понимал, чем это кончается. Теперь он исповедовал другую веру - знаменосцем этой веры был Андрей Синявский с его идеей чистого искусства, наиболее внятно сформулированной в статье «Что такое социалистический реализм», а впоследствии в «Прогулках с Пушкиным». Долой прикладное отношение к искусству. Россия - слишком великая и умная страна, чтобы давить ее казарменным социализмом, а ее культуру - соцреализмом. По сути, объединенные крепкой дружбой и проверенным взаимопониманием интеллектуалы и художники шестидесятых мечтали о великой технократии, представленной неомарксистами из числа молодых идеологов, физиками, кующими щит для Родины и открывающими ей новые источники энергии, и поэтами, несущими в массы идеи Прекрасного. Вся эта модель была подробно проработана и с наибольшей полнотой реализована в прозе Стругацких первого периода - от «Полдня» и «Далекой Радуги» до «Попытки к бегству».

Самое удивительное, что физики искренне разделяли эту утопию. Более того - большинство политических текстов Сахарова исходят именно из этой посылки, пусть не всегда явственно прописанной, и дружба Сахарова с Галичем была отнюдь не случайной - что уж говорить о регулярных поездках Вознесенского в Дубну! Героем шестидесятых был гений в ковбойке, списанный с Ландау, который, кстати, общество литераторов едва ли не предпочитал обществу физиков. Споры о физике и лирике, идиотический лозунг «И в космосе нужна ветка сирени!», публицистическая статья Эренбурга «Ответ на одно письмо» (в порядке полемики с инженером Полетаевым, на чьей внучке я был когда-то женат) - никоим образом не пошатнули этого физико-лирического союза: так шла выработка общего языка. После роммовских «Девяти дней одного года» не могла не возникнуть травестийная версия того же персонажа - Шурика, другого героя науки, современного Паганеля; но именно за Шуриком будущее. Вознесенский, которого я, пользуясь случаем, горячо поздравляю с 75-летием, был главным провозвестником этого научно-культурного сближения:

С идеологической стороны все это обеспечивали и прикрывали люди типа Федора Бурлацкого и Лена Карпинского, молодые референты партийных бонз, которые тоже были, между прочим, изрядными прагматиками. И если бы жена Андропова не сошла с ума от страха во время венгерских событий - как знать, может, он и к Праге отнесся бы спокойней, и не было бы никаких танков, и удалось бы спокойно распустить соцлагерь… хотя все это маловероятно. Дело ведь в том, что советский утопический, но вполне (по нашим безумным условиям) осуществимый проект с его интеллократией был погублен именно Прагой, распадом соцлагеря - как перестройка оказалась загублена распадом СССР.

Работая над биографией Окуджавы, я обратил внимание на любопытный момент, прежде, кажется, исследователей не привлекавший. Окуджава впервые опубликовал «Прощание с Варшавой», посвященное Агнешке Осецкой, под названием «Прощание с Польшей» и с двумя строфами, которых в песенном варианте нет. Не перепечатывал он их и в авторских сборниках. Но в «Дне поэзии-66» они наличествуют, и я воспроизведу их. После канонического текста «Сражаться за свободу в свои шестнадцать лет» сначала следовало:

Поначалу мне казалось, что эти две строфы вписаны исключительно для публикации, чтобы сделать стихотворение более проходным: в первоначальном варианте оно не годилось - все знали, что Окуджава дружит с польскими диссидентами (к тому времени многих из них пересажали), существовал и донос насчет его слишком тесного общения с польскими ревизионистами (он опубликован после перестройки, но Окуджава отлично знал, что его «пасут»). Но как раз публикабельности эти строфы не прибавляют, да и не тот человек был Окуджава, чтобы ради опубликования песни (которую и так мог распространить сколь угодно широко, напев на любой дружеский магнитофон) вставлять в стихи строфу, откровенно полемическую по отношению к адресату. Проблема в том, что первое заграничное путешествие (в Польшу и Чехию в августе 1964 года в компании Бориса Балтера, Владимира Огнева и Георгия Владимова) оставило у Окуджавы впечатления двойственные, а то и прямо негативные. В Польше во время встреч с местными артистами и поэтами в клубе при консерватории Dziekanka, а потом в Праге, в ресторане «У Барбары», советским гостям пришлось отвечать на весьма неприятные вопросы. Огнев записывает в дневнике: «Я ничего не понимаю. Мои друзья ждут от нас каких-то революционных действий». Вдобавок на глазах у поэтов парочка в углу предалась оральному сексу, что окончательно вывело из себя фронтовика и пуританина Балтера: «Они хотят совершенно не той свободы! - бушевал он на обратном пути. - Я не верю ни в какую их революцию! У них не свобода, а пародия на то, чего мы хотим - и что сделаем!»

Коммунарская вера «хотим и сделаем» вообще характерна для этого поколения, фронтового и оттепельного, свято уверенного, что все у них в руках: один раз совершили невозможное - почему теперь не сможем? Но примечательно это резкое отторжение: в то время как некоторая часть аудитории самозабвенно фарцует, рассматривает журнал «Чешское фото», воспринимает свободу прежде всего как отказ от советской аскезы, - идеологи советской оттепели мечтают совершенно об ином! И Балтер, и Окуджава, и Вознесенский, и Аксенов - остаются в это время глубоко советскими людьми; мечтается им не столько социализм с человеческим, сколько социализм со сверхчеловеческим лицом.

И этим сверхчеловеком должен стать либо герой-ученый (тут как раз и Гранин с «Иду на грозу», и генерация молодых фантастов с отважными кузнецами будущего), либо герой-поэт (и отсюда «Оза» Вознесенского - манифест этого нового героя, Орфея и Гефеста, поэта и технократа в одном лице). Физики, избалованные госфинансированием и господдержкой, творцы родной оборонки, пока еще считающие эту работу подвигом, а не преступлением, - тоже мечтают о строительстве дивного нового мира, хозяевами которого будут они; и влечет их отнюдь не материальное преуспеяние, которое давно уже стало ровным фоном жизни в закрытых городках и почти не воспринималось как благо. Нет - их влечет «удовлетворение любопытства за государственный счет», как назвал науку неизвестный остряк. Перед ними открываются горизонты столь фантастические, что осмыслить их человеческий разум не в состоянии; вот уж и термояд не за горами (Сахаров-то над ним и работал - еще в пятидесятом), а главное - социальная проблематика в таком обществе снимется. Какое противостояние народа и интеллигенции, когда они уже почти синонимичны, когда у всех поголовное среднее и почти у всех - высшее образование, когда появились уже и новые народные песни - сам феномен КСП об этом свидетельствует наглядно, потому что народом называется тот, кто эти народные песни сочиняет и поет! У СССР есть шанс осуществить величайший прорыв в истории человечества - социальный, технический и культурный; бесклассовое общество создает для него идеальные условия; еще чуть-чуть - и перестанем зависеть от сырья, открыв новые источники энергии; для осуществления этой утопии нужно совсем немногое - ослабить государственный гнет и перестать сажать за инакомыслие, потому что в условиях диктата интеллектуальный расцвет невозможен. Эти скромнейшие требования и выдвигает Сахаров в своей ранней публицистике - в частности, в «Размышлениях о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». И все советские шестидесятники, включая самых радикальных, ничего другого не хотят!