Первый год прошел. Второй год прошел. Третий год платком помахал.
Лежит человек с тобой, живой, горячий. Лежит, как в могиле. Тобой же закопанный. Плачет. А любой плачущий человек, как ребенок. Девочка, мальчик, собачка.
Как его отпустить? Как его ударить? Как ему сказать: я не люблю тебя?
В самую мякоть сказать: «Ничего у нас не получится».
Лиса не умеет в таких случаях говорить «нет». Всегда - «да».
(Это же только человек - честный воин, с большой буквы и не как все - способен рубануть по пальчикам из любовной могилы, которые царапаются, лезут, уцепиться пытаются, жить хотят. Лиса рубануть не может. Жалко ей. Что ж с нее возьмешь: она же - подлая.)
«Ну что ты, не плачь, я еще с тобой поживу», - говорит.
И вот ребенок перестает плакать, и встает с постели взрослый человек, и в глазах его степь. Темная, тысячелетняя… «Мое» говорит, «мое», «никому не отдам» и тянет тебя эта безымянная, неразличающая тебя, но внимательная к твоим движениям сила - в дырку, в душную человечью нору. Глядит пристально. Наблюдает. Стережет.
За дверьми - хозяйство, укорененность, родня, пес цепной лает. У тебя - за плечами - ничего. Окно одно. В окне - луна. А хотелось бы - жаворонка, мышку. В небе - полетать.
Но не тут-то было.
Хвать тебя за горлышко, перехватил за холку: вот тут летать - полезно (показывает на постель), а вот - тут нет. Не полезно.
И опять глазами темными смотрит. А в них бездна.
(Эта бездна - у них любовью зовется. Тупая, жаркая, злая, аж дрожь берет)
Висит лисичка - за холку схваченная - вниз головой. Ботинки хозяина рассматривает.
- Я люблю, когда я у тебя один, и ты у меня одна, - лисе говорят.
Лиса послушно кивает. Хотя сама и не навязывалась.
(При этом у человека корова в хлеву мычит, дети чужие за стенкой визжат: справное все же хозяйство, с цветочками.)
- Но и это еще не все, - продолжает настаивать человек (степь же, она, оказывается, разговорчивая). - Мне нужна только правда. Никогда не лги мне. Ложь разлагает. Запомни это.
Бабах, приехали.
Извернулась, цапнула за руку, вырвалась, на пол брякнулась, в стойку встала (задом к углу, пастью в говорящему):
- Правду хочешь? Так ты же знаешь, ее, правду-то… Лучше меня знаешь. При твоей-то чувствительности. Оттого и плакал. Или, может, ты плакал, что тебя блохи замучили?
Молчит.
Опять начинает плакать.
- Хорошо, - говорит лиса с закипающим раздраженьем. - Хочешь свою поганую правду? Возьми ее: не люблю я тебя.
- Нет, - отвечает, плача. - Любишь. Потому что я знаю, что у тебя любовь ко мне - есть. Я ее чувствую. Когда ее не станет, я уйду. Или тебя прогоню.
(Прогонишь, ага, как же… А внутри - у лисы пустота.)
- Ок, - говорит, - есть.
Ложится обратно в постель, сворачивается в крендель и вылизывает себе четвертый хвост.
А пес человека за дверью заливается злобным лаем. Даром, что трахнутый на голову кобель. Но чует. Давно его усыпить надо. Ненавижу его.
«- Я решительно ничего не боюсь, - отвечал лис. - Однако лет десять тому назад, когда я был по ту сторону горы, я как-то украдкой поел на полевой меже, и вдруг явился какой-то человек в широкой шляпе, с орудием, искривленным на конце, в руках, - и чуть было не убил меня. До сих пор еще его боюсь» (Пу Сун Лин. «Рассказы Ляо Чжая о чудесах»).
Каждый человек для другого человека учитель (это мне тоже одна китайская чернобурка сказала). Я недавно лишний раз в этом убедился. - Будешь любить меня? - спросил лис. - Буду, - ответил путник.
А потом передумал.
Тут лис и взбесился.
Спасибо - за науку.
…Долго себе кусал пятый хвост, до неба скакал и высокими деревьями оборачивался (есть у него такая привычка: умеет навести морок). Фальшивой луной в небе висел.
Уж насколько казалось был лис просветленный, не первый уже хвост на себе таскал, а тут совсем распоясался. Ибо такая черная злоба его душила, что даже ночью случайно кошечку (которая привыкла с ним спать, сирота несчастная) придавил за шею и не отпускал. Пока кошечка со страху не описалась. Только тут и опомнился. Что ж это за любовь такая, что если мне отказали в любви (пусть и пообещав), то я так на бедной животине сублимируюсь? (А дали бы право - и самого виновника не пожалел бы: убить не убил бы, а жизнь попортил бы.)
А вот такая и есть эта любовь… Обычная. Человеческая. Про которую песни поют и стихи пишут. О которой в каждом уютном черно-розовом интернет-дневничке мальчики и девочки разного возраста тоскуют и плачутся.
Когда любой человек (в которого ты якобы влюблен) тебе не лис, товарищ и брат, а подспорье, функция и театральный задник. А иначе - откуда это унижение: «отказ от моей любви»? Разве отказавшись от меня, меня можно унизить?
Можно.
…отчего же так душно, - спросила лиса однажды у одного человека на «Одноклассниках» (есть такой милый человечий загончик).
- А оттого и душно, - ответил он, - что ты и не ты вовсе, а какой то крантик в чьей-то судьбе, и это уже невозможно терпеть. Потому что нужно дышать. - Потом помолчал и добавил: - крантик ведь еще и потому, что часто тебя не видят тем, кто ты есть на самом деле, - а придумают какой-то образ и живут с ним. А ты ходишь по ночам, куришь на балконе, а она спит и ей снится, что у нас дети.
Кстати, о детях. Они у нас, кстати, тоже - есть.
«Мальчик, слыша, как мать смеется или говорит, всякий раз быстро вскакивал и зажигал огонь…Это у всех домашних вызывало признание его храбрости. Однако его игры стали какими-то непутевыми. Целыми днями он изображал каменщика и накладывал на окно кирпич и камни. Его останавливали - не слушался, а если кто-либо уносил хоть один камень, так он катался по полу и капризничал» (Пу Сун Лин. «Рассказы Ляо Чжая о чудесах»).
… Я все хочу спросить, дорогие мама и папа. А также все остальные мои родители… Я вас звал? Я вас искал? Нет. Я просто бежал по пашне. Все, что я хотел получить (мечтал, надеялся) - не получил. Мышь ускользнула, жаворонок не дался. Вы же ступили на землю, увидели меня и спросили: хочешь быть со мной? - Нет, честно ответил я. И все закрутилось.
Вы говорили, что любите меня. Я молчал. Вы говорили, что любите меня всего (но при этом менялись в лице, если я говорил про жаворонка или про мышку, потому что вы видели меня торговцем или солдатом, но никак не юным натуралистом), я же принимал вас со всеми вашими родственниками и даже старой чужой бабкой. Когда я вернулся в 16 лет с синяком на шее, папа меня ударил. Потому что он знал, что этот синяк не от девочки Ляли. И даже не от тетушки Люси (Бао-дай). И синяк - горел как огонь. И все смотрели на меня косо. И так было всегда.
Иногда я загрызал на летнем отдыхе куру, и меня опять били.
В принципе куру мне было жалко.
Но это было выше меня.
…Вы говорили: любить - это значит любить полностью. А любили - на четвертинку. (Я же, не обремененный любовью, - смотрел на вас зорко и прощал вашу манеру любить кого угодно в моем обличье - кроме меня самого. И даже - по-своему был к вам привязан.)
Иногда я лежал на припеке, свернувшись калачиком и пытался дотянуться носом под свой воображаемый первый хвост.
Тогда меня уже били всей деревней.
…Каждый из вас имел семью, детей, второго какого-нибудь человека, люди сильно любят иметь двойников, свои половинки, составлять одно целое («…он мне как сиамский близнец, - говорили вы? Отлично. Можно я заведу такого же? Нет? Я так и думал), я же был всегда - постоянно - третьим.
Поэтому когда мои родители постарели, я не смог уйти от них.
Я тосковал на закате о фальшивой лисьей луне и какой-то не давшейся мне лесной любви, вы на закате тосковали обо мне. Вам стоило только протянуть руки - и вот оно ваше счастье. Мне вообще не нужно было тянуть свои руки и лапы, у меня на руках и лапах были вы, и вы плакали. Если я говорил, что собираюсь уйти от вас, вы плакали громче. Я оставался.
У вас было все, у меня - ничего. Только терпенье.
Поэтому я ушел на сто вторую китайскую войну - и там меня наконец-то убили.
- Расскажи мне все. Мне важна твоя честность. Где ты был на рассвете?
- Кур жрал.
- Не лги мне. Мне это нужно, чтобы я мог жить.
- А мне нужно, чтоб жить, не говорить тебе ничего. Может, если я скажу - я рассыплюсь в дорожную пыль, стану сброшенной мертвой шкуркой? Так уже было - с одной лягушкой. Все очень плохо кончилось. Для нее. Почему же твоя жизнь важнее моей?
- Потому что я люблю тебя…Нет, все равно скажи.
Отлично.
Отлично даже не то, что нам всем невыносима чужая настоящая жизнь (хотя мы и говорим: «Мне главное, чтоб ты был просто честным со мной, я смогу все пережить», а не можем пережить даже молчания), а то, что даже такую жизнь - при всей ее для нас невыносимости - мы хотим у другого отобрать, узурпировать, присвоить. Загнать в наши общие разговоры, обмусолить, исплакать, убить, сделать затхлой (его виной, нашей якобы великодушной, терпеливой мукой). Спрятать в баночку, поставить в подвал, налепить резиновым клеем этикетку «Его честность 2008, октябрь, перламутровое утро». Вместо того, чтобы просто закрыть на другого человека глаза.
