Набоков в книге "Николай Гоголь" на нескольких страницах сокрушается по поводу отсутствия в европейских языках слов оскомина и пошлость. Как же так, пошлости хоть отбавляй, и он ее обширно описывает, и список можно продолжать, — а слова нет?! Это что, способ не видеть, что король-то гол? В тщетных поисках найти эквивалент "пошлости" можно использовать громоздкий и очень нерусский заменитель — вульгарный кич. Для вульгарной латыни он понятен. Только кич — словечко современное. А пошлость была и будет вечно.
"Великий и могучий русский язык!" Эти известные слова И.С. Тургенева, прожившего большую часть жизни во Франции, выстраданы, проверены опытом и написаны, можно сказать, кровью. В один из своих приездов оттуда Иван Сергеевич обедал с друзьями в дорогом ресторане, где официант сыпал названиями изысканных иностранных блюд и специй. Вдруг ни с того ни с сего он стал выкрикивать: "Кобыла! Каша! Телега! Каша!" Потом объяснил удивленным друзьям, что невыносимо слушать этот поток иностранщины, хочется хоть немного проредить его русскими словами. И это самая здоровая реакция русского человека и на иностранщину, и на долгое житье за границей. А ведь там писатель общался не с конюхами — да не обидятся на меня представители этой замечательной, но не гуманитарной профессии — да лавочниками: его друзьями были П.Мериме, Ж.Санд, Флобер, Золя, Доде, Мопассан. Кто-то из них писал, что Тургенев говорил по-французски безукоризненно, только иногда делая маленькие паузы, подбирая точное слово, и точность эта была поразительна и не каждому французу по плечу. Так что мы полностью можем доверять его словам о языке: "Нам нечего брать у тех, кто беднее нас". Это не просто патриотический пафос и вопль ностальгии. "Что ни говори, — писал он Боткину, — а мне все-таки моя Русь дороже всего на свете — особенно за границей я это чувствую!" Это научно. И так же научно надо объяснять тот факт, что Запад не понял ни одного нашего поэта, начиная с Пушкина. У итальянцев были попытки воссоздать гениальный роман в прозаическом пересказе, несмотря на уже существующий поэтический перевод Витторио Джудичи, которого, однако, никто не знает. Почему "Божественная комедия" в переводе М. Лозинского может состязаться с оригиналом, а поэты даже такого ранга, как Ф.Тютчев, А.Блок, просто неизвестны на Западе? Дело не только в загадке русской души, а еще и в неэквивалентности языков. В том, что часто встречаются фразы и слова, которые невозможно перевести, и переводчик либо пропускает их, либо заменяет по своему усмотрению. Конечно, никто не претендует, чтобы рифмы одного языка совпадали с рифмами другого. Но ведь русский язык позволил перевести всего "Дон Жуана" устами Г.Шенгели без потерь и с оборотами, иногда более блестящими, чем у самого автора, а почему же иностранные языки не позволяют сделать того же самого с "Я вас любил…"? Да все из-за этой неэквивалентности языков. И все преимущества на стороне русского языка. Именно это имел в виду И.С. Тургенев, когда говорил, что "нам нечего брать у тех, кто беднее нас". И тот факт, что сейчас попирается "великий, могучий" и богатый и вводятся заморские, да к тому же уродливые в нашем звуковом строе слова, есть духовное варварство и начало иностранной интервенции.
Наша знать позапрошлого века почитала французский за свой родной язык. К русскому относилась с пренебрежением, так как не знала его. Этим она отреклась от русского Слова. А в начале, как мы знаем, было Слово. Потом пришло остальное: терроризм, революция, террор и прочая. Все слова, заметьте, нерусского происхождения.
Но не будем впадать в уныние.
Не первый раз в силу исторических обстоятельств русский язык претерпевает иностранное влияние. Русский язык надо воспринимать как океан, в который впадает десятки лексических рек и речушек: немецкая, французская, тюркская, японская, латинская, санскритская… Все они растворяются в едином океане, перевариваются в нем и в то же время его подпитывают. Эта же участь ждет и английское влияние. В будущем, наверняка недалеком, мы будем вспоминать о нем как о факте из прошлого.
У англичан, кстати, не в почете знание других языков. Они считают, что все, от филиппинца-посудомойщика до ученого из России, должны говорить на их языке, и не только если они приехали на заработки в Лондон, но даже если англичанин оказался туристом в Москве или Маниле и спрашивает у местного, как пройти.
Во Франции был принят закон, запрещающий употребление английских слов в официальных документах. Такой закон для официальной речи уже поставлен на повестку дня и в России.
В английском Slav означает славяне, slave — раб, рабски работать. Два слова одного корня, одного происхождения, почти одинакового написания, с небольшой разницей в произношении. Славяне в англоязычном подсознании — это рабы. Для русскоязычного подсознания славяне связываются со славой, в том числе прославлением Бога (слава Отцу и Сыну и Святому Духу). Две точки зрения на одно и то же слово, совершенно противоположные и враждебные друг другу. По логике этих однокоренных слов не только славяне являются рабами и таковыми должны оставаться (язык ведь не меняется), но и слава наша предназначена им для рабского услужения, услаждения. Соответственно и согласно значению слов, враждебны и несовместимы позиции народов — носителей этих языков. В Англии запрещалось принимать русских на работу на русские фирмы, открытие которых помогало решить проблему английской безработицы.
Переходя с русского языка на иностранный, вы не переходите с цветного озвученного изображения на черно-белое и немое, а просто выкладываете из вашей палитры, вынимаете из вашего песенника ряд красок и нот и начинаете рисовать и петь, наступая на горло собственной песне. Но это опыт вашей души. В опыте же общественных отношений, общения с окружающим миром, попав за границу, вы начинаете говорить на языке приблизительных понятий, несуществующих слов, концепций, правил, внутреннего неписаного устава иерархии и традиций. Это очень опасно. Вас не так поймут. И вы за это дорого заплатите.
Бог говорит по-русски.
По-иностранному черт.
Козни, подвохи его и ловушки
Только он сам разберет.
Цели своей никогда не покажет,
Средства по когтю в сердце вопьет,
Пошелестит перед носом бумажкой,
Шкуру глумливо сдерет.
Владимир Бондаренко ЖИЛ ПЕВЧИЙ ДРОЗД… (К 50-летию со дня рождения Петра Паламарчука)
ВСПОМИНАЯ ДРУГА СВОЕГО — Петра Паламарчука, вспоминаю и замечательный фильм Георгия Данелия "Жил певчий дрозд". Жил легко и беззаботно, вроде бы и незачем, бродяжничал по белу свету, бражничал с кем попало, подружек заводил немерено, естественно, пел, как дрозду и полагается, но кто на него всерьез обращал внимание? Так, прислушаются с восторгом на минуту, подивятся совершенству природы, и дальше, по своим делам. А дрозд жил, жил, и умер. И зачем он жил? И нужен ли он был? Так и с Петром Паламарчуком, с его жизнью непутёвой, с его трелями во все стороны света, с его и ожидаемой и неожиданной кончиной.
Не случайно Патриарх Московский и всея Руси Алексий II прислал свое поминальное послание по Петру Паламарчуку. "Дорогие братья и сестры! Ушёл из нашей жизни к Жизни Вечной человек, которого знала и любила православная Москва — Петр Паламарчук. Писатель, историк, юрист и, самое главное, православный христианин с глубокой, обретенной в юности и пронесенной через всю жизни верой в Господа и Святую Его Церковь. За свою жизнь Петру Георгиевичу удалось сделать многое, что останется в благодарной памяти потомков, без преувеличения, на века. Это его книги, и в первую очередь фундаментальный труд "Сорок сороков". В том, что в Москве в последние десятилетия восстановлены сотни разрушенных в годы лихолетья храмов, есть труд и автора этой книги..."
Гигантский, величественный труд, коим мог бы заниматься богословский институт на протяжении десяти лет. А создан с ювелирной законченностью всё тем же певчим дроздом. Ходил себе с фотоаппаратом, щелкал всё, что считал нужным, прикрывался книжечкой своей Института государства и права, копался в архивах своего МГИМО, коему досталась библиотека Катковского лицея.
Мне, как и всем нашим общим друзьям, остаётся только согласиться со всеми словами Патриарха. И уже в нескольких журналах и газетах православной направленности вышли статьи, посвященные грядущему пятидесятилетию Паламарчука, и в "Русском доме", у моего друга Александра Крутова, и в "Русском вестнике"… И вроде бы уже и воссияло солнце подвижника русского Православия Петра Паламарчука, но смотрю я на этот новый его лик, и не верю. Бог с ним, забудем про его гулянки и бражниченства, про его скабрезности и широкую запорожскую сечевую натуру. Но ведь остается вне этой новой иконы и его лик творца, лик истинного русского писателя. С редким даром живописания словом, с его глубинными проникновениями в душу человека, с его состраданием по человеку, каким бы он ни был. Остаются за кадром его любимые писательские лабиринты, перекрестки судеб, извилистые линии героев разных эпох, ведущие, в конце концов, к единой цели. Остается его шедевр "Краденый Бог", лучшее, что я (сам родом северянин, и по матери — помор) читал о послевоенном русском Севере. Не скрываю, для меня "Краденый Бог" — уже русская классика ХХ века. Остаются его веселые похождения по четвертому Риму, его "Козацкие могилы", его историческая проза, его "Един Державин", и его высшее достижение — роман со странным названием "Нет-Да", вышедший сначала с большим трудом в журнале "Москва", а затем перепечатанный в его последней предсмертной книге "Наследник российского престола…"
