В.Б. Русский человек неудержим везде. Может, поэтому его и любят так удерживать и придерживать, на худой конец разбавлять чем-нибудь иным. Ведь и все Астафьевские бунты, борьба со своими земляками, со своими коллегами тоже от неудержимости. То такое письмо Эйдельману отошлет, что во все цивилизационные черные списки попадет. А потом как ни бывало примется патриотизм русский ругать. В своем максимализме русских еще никто не превзошел. Сжигать мосты за собой, так полностью, дотла. Я уже писал, что со своим антикоммунизмом последнего десятилетия Виктор Петрович преспокойно мог находиться в своем привычном литературном пространстве русского направления. Вряд ли он был больший антикоммунист, чем Игорь Шафаревич или Михаил Назаров, Леонид Бородин или Илья Глазунов. Но ему надо было отречься от всего с русской неудержимостью. Но вряд ли он даже такой очень нужен нашим либералам. Чересчур русский. Как герой последнего романа Личутина, коренной русачок, пожелавший стать евреем, — не приняли. Разве что взяли две-три подписи под позорнейшие письма, да и то недостоверно. Давал ли он их или нет? Очевидно, так от Бога заведено, русскому человеку не суждено быть либералом.
Ал. М. Поведение либеральных интеллигентов, удачно названных "либеральными большевиками", в 1993 году, их призыв к решительным репрессивным действиям останется позорнейшей страницой в истории русской литературы. Только у одного человека из подписавших его хватило совести осудить этот поступок судом сердца, у Юрия Давыдова. Я также исключаю из числа подписантов и Виктора Астафьева (помните, его фамилия даже стояла не по алфавиту, последней). Так как с Виктором было у меня объяснение по этому поводу, и я знаю историю появления его подписи. Увы, Володя, и я до поры до времени считал себя либералом, хотя и умеренным, чем заслужил от одного остряка титул ваше постепенство. Не читали мы или плохо читали русских классиков, не прислушивались к ним. А они многое предвидели. Напрасно Василий Розанов, а с его подачи и другие, обвиняли русскую литературу в подстрекательстве к бунту. Начиная с Щедрина, Достоевского с его "Бесами" и убеждением, что у нас "либерализм или ремесло или дурная привычка", и кончая Буниным с его "Окаянными днями", русские писатели угадывали в либералах бесов-разрушителей.
Еще щедринский либерал, который "искренне пламенел", выражая желание воплотить в жизнь свои идеалы, — когда "заварил кашу", то стал действовать "применительно к подлости". Какой предметный урок мелкости и предательской сущности либеральной интеллигенции преподал Максим Горький в "Жизни Клима Самгина"! А сегодня наши продвинутые либералы из художественной интеллигенции днем с огнем ищут случай высунуться на телевидение по любому поводу. Чудо из чудес — экспертом по земельному вопросу выступает вездесущая поэтесса Римма Казакова. Впрочем, эта, прошу прощения, не первой молодости леди мелькает везде. Не удивлюсь, если ее имя увижу под письмом, скажем, в поддержку трансвеститов. Так и хочется посоветовать: угомонись, сударыня, побойся Бога!
В.Б. То есть, вы, Александр Алексеевич, к роли интеллигенции в ХХ веке относитесь скептически? Может, ее у нас уже совсем не осталось?
Ал.М. Есть интеллигенция провинциальная, земская, низовая, которая не претендует на избранничество, работящая, оберегающая ценности и традиции русского народа, на нее и надежда. Я знаю таких в нашей родной Архангельской губернии, да и кое-где еще. Но мне больно от того, что некоторые уникальные явления русской культуры практически лишены возможности совершенствоваться, развиваться, быть доступными народу. Соловецкая обитель — гордость монастырей русских, Северный академический народный хор, недавно отметивший свое 75-летие. Я хорошо знал основательницу хора Колотилову, дружил с нею. Почти сорок лет руководит хором Нина Константиновна Мешко. Северный хор едва ли не единственный в наше время не поддавшийся влиянию эстрады, сохранивший русское лицо и колорит, русскую мелодику, но он может зачахнуть, лишенный возможности гастролировать по России и за рубежом, как было в лучшие годы. Вот что надо требовать от государства — поддержки и помощи в таких делах.
В.Б. Пока наше государство, ельцинское ли, путинское ли, не поймет важнейшей роли культуры и литературы в движении самого общества, будет затаптывать в грязь русскую национальную культуру, не будет у нас ни экономики, ни науки, ни армии. Хорошо сказал один из великих государственников: политики, не любящие и не знающие литературу, — плохие политики. По этому определению у нас нынче все после Сталина — отвратительные политики, и у всех нынешних лидеров руки не доходят до литературы. Вот у Сталина, у Черчилля, у Де Голля, у Мао Цзедуна, да и у Гитлера тоже руки доходили даже во время войны. Понимали ее важность. Кто-то хорошо сказал, что, имея Достоевского и Толстого, не так трудно и спутник в космос первыми запустить. И атом победить. А что сейчас, какой велосипед изобретать будем? Кто даст развитие всем росткам великой русской литературы? Кто вновь запустит ее на телевидение?
Ал. М. Русская литература еще всегда играла роль хранительницы русского языка. В 50—60 годы деревенская проза уберегла русский язык от оскопления. Можно даже сказать, что она вернула русский язык в литературу. Что скрывать, язык некоторых весьма читаемых и издаваемых писателей 40-х годов мало отличался от газетного, утрачивался аромат русской словесности, ее пластика, ее национальный колорит…
В.Б. По-моему, подобное происходит и сегодня. И тот же скудный бедный язык всей новой романистики, и тот же уход от национального русского колорита. Но где взять новых деревенщиков, ведь, и деревни-то русской не осталось и в помине, где росли бы будущие Личутины и Беловы. Даже в Америке сельское население более сохранило свои традиции, обряды и наряды, особенно в средних штатах, чем мы в своей глубинке. Как нам сегодня сохранить и развить руский язык?
Ал. М. Что в наше время происходит с языком? Когда читаешь "Пирамиду" Леонида Леонова, то, несмотря на витиеватость и несколько докучливую усложненность его стиля, ощущаешь благородство русского литературного языка. Это как бы один путь. Через культуру русской интеллигенции. Второй путь — путь Владимира Личутина. Это пиршество русского слова, извлекаемого из самых глубин родной речи, "из артезианских людских глубин", может быть, и с раздражающим кого-то перебором, но это — от природного богатства. Там есть единство стиля, там нет смешения в духе " Ой ты, гой еси, подавай такси". Я назвал две плодотворные тенденции, но ведь на рынке царит массовая литература, блатной жаргон, и русский мат — как особое украшение стихов и прозы. Наиболее артистичные матерщинники получают высокие литературные премии. Нынче, наверное, и Баркову дали бы самую высокую премию.
Говорят, мол, этот язык идет с улицы. Но надо ли литературе бездумно закреплять его, внедрять в письменную речь? Я понимаю, что совсем отгородиться от новояза нельзя. Но объясните мне, почему наши классики почти все в жизни матерились виртуозно, но в литературу свою мат не допускали? Глупее нас были? Надо ли так уж низ путать с верхом? Где нынче мера в литературе? Где художественная необходимость? Где вкус писателя? Где его стиль?
В.Б. Я понимаю, когда в литературной борьбе сбрасывают с корабля современности ради своей школы, своего направления, своей эстетики. Но не вижу я никакой эстетики и никакого нового направления. Тогда я уж предпочту жесткое погружение в бездну Алины Витухновской. Там есть и страдание, и черная красота слова. Будь ты кем-то, чтобы отвергать, будь ты осквернителем человека в духе Могутина, будь ты молодым созидателем Торы-Боры в духе Эрнеста Султанова, но кому нужна пустая поза? Боюсь, что эта пустая поза будет нынче господствовать у многих молодых. На радикальный вызов в путинское время мало кто отважится, а служить обществу ли, народу или государству нынче не в моде. Будет новое пустое зицшестидесятничество…Открыто диссидентствовать не будут не из страха за жизнь, а чтобы не отлучили от кормушки, но и укреплять власть спешить не будут. Так, придворное диссидентство, как уже было с Евтушенко, Вознесенским и иными в шестидесятые годы…
Ал. М. Тут я, Володя, с тобой насчет шестидесятников абсолютно не согласен. Сейчас их с ожесточением топчут и левые и правые, все неправы. Они были востребованы временем. Временем "оттепели". Им вменяют в вину эстрадный уклон и поверхностность. Зачем, мол, поэты тащились на эстраду? Но ведь это не впервые. В начале прошлого века поэтические вечера были в моде. Выступали Блок, Белый, Ахматова, не говоря уже о футуристах… Чтобы понять прошлое, надо вспомнить то время перемен, когда тоталитарная система дала первую трещину и позволила им выдохнуть свободное слово. Я иногда снимаю с полки поэтические сборники тех лет, и пусть многое в них навеяно наивной романтической верой в "хороший социализм", в улучшенную советскую власть, но безусловно ценное в них — пробуждение свободной мысли и свободных чувств. Как это у Евтушенко "И голосом ломавшимся моим ломавшееся время закричало". В этом обаяние и сила поэзии и прозы шестидесятников…
